Великая страна

— Так однажды спросил шахматист у своего партнера, ставя ему мат. Я хочу сказать, что все зависит от точки зрения. Для навозного жука, например, вовсе неплохо вляпаться в дерьмо.

— Я вижу, ты чем-то озабочен. Поговорим через сорок минут всерьез, о'кей? Билли и Джимми! Говорите как на духу: удалось вам сегодня хоть что-нибудь распилить?

— Мы по случаю варки пунша объявили бревнам амнистию. Как там, кстати, процесс?

— Как обычно: основа готова, а штрихи наносятся коллегиально.

— Тревор туда не проскочил?

— Только что.

В задней комнате стоял огромный медный котел, специально заказанный Гринвудами на одном из военных заводов в Новой Луизиане. Элиза Хэмпшир, дюжая цветная молодуха в белом накрахмаленном чепчике, помешивала содержимое котла гигантской деревянной ложкой.

— Так, так, Элиза. Представь себе, что гребешь на каноэ вокруг маленького островка. Так, так.

— Катарина! Я сыплю!

— Сыпь, Клаудиа.

— Имбирь. Корица. Ваниль. Цедра.

— Стоп! Какая именно цедра, Клаудиа?

— Я догадываюсь, тут не написано.

— Так попробуй на зуб, хорек тебе в курятник! Ведь если это морковная цедра, в пунше она помолодеет и вспомнит о том, что она морковь, хорошо если ботвы не вырастит.

— Апельсин. Кажется.

— Видишь ли, Клаудиа, казаться должно после приема пунша, а не при его варке. Дай-ка. Конечно, это апельсин. Двадцать лет назад я определила бы его сорт. Тревор, давай свой узелок, не стой там, как застенчивый коп, который пришел всех арестовать, но слов не находит. Что там у тебя?

— Катарина, мысленно вспорхни на пару футов и взгляни на мир шире. Это лесные травы: майоран, базилика и цветы вереска.

— Швыряй немедленно! Это будет гвоздем всего напитка.

Тревор Каннингем медленно повернулся к близнецам Балтерам и одарил их таким взглядом, что будь у них хоть одно зернышко совести на двоих, от них бы и пепла не осталось. А так они лишь ухмыльнулись довольно одинаково.

— А ты слышал историю, Билли, про лузера из Индианы, который варил пунш с семенами тыквы?

— Еще бы, Джимми. Это тот, который спьяну ел землю, когда клялся? И вот однажды семечко в его пузе попало на горстку земли и прекрасно проросло. Не прошло и месяца, как этому придурку разнесло бок так, что он занимал два места в автомобиле. Хирург разрезает его, а там — первосортная тыква. Хирург ее извлек и сам себя отправил к психиатру, который мочалил его битый час, пока не догадался взглянуть на тыкву и освидетельствовать ее.

— Ну и как тыква, Билли? Она-то хоть оказалась нормальной?

— К сожалению, нет. От жизни в утробе этого стихийного ботаника у нее развилась агорафобия, и ее пришлось заколоть. Из нее сварили кашу с пшенкой и подали в бесплатное отделение. А, Тревор! Я слышал, майорану и земли не надо, чтобы прорасти. Достаточно влажной среды.

— Например, смоченного пуншем брюха.

— Например. Что скажешь, Тревор?

— У меня нет охоты трепаться попусту.

— А если бы была, что бы сказал?

— Что многое прекрасно произрастает в дерьме. Кроме светлых мыслей и благих речей.

— О! О! Джимми! быстрее запиши эти слова!

— Они не портятся, Уильям Балтер. Не торопись так. Один страховой агент из Цинциннатти так спешил оформить одного банкира, что напоролся на собственную перьевую ручку и умер в страшных мучениях. Он истек кровью, смешанной с чернилами. Но хуже всего оказалось то, что он намухлевал с договором, и на том свете ему пришлось писать объяснительную длиной в милю. И представляешь, Билли Балтер, он писал ее собственной синей кровью на гигантском саване, похожем на снежное поле. Удивительно, что даже этот оборот дел ничему не научил бывшего страхового агента, и он в спешке допустил три помарки.

— И его, конечно, заставили переписывать.

— Это не то слово, дружище Билл. Щадя твой сон, я не скажу тебе, сколько раз ему пришлось переписывать. Скажу только, что он измарал собой территорию, равную двум Бельгиям.

— Ну, это сравнительно небольшая страна.

— Тогда поторопись, Билли. Ты, я вижу, позавидовал его карьере.

Билли и тут нашелся с ответом, но к нему подошла Катарина.

— Билли! Твоя трубка при тебе?

— Так точно, мэм. Как говорят наши немецкие братья, яволь.

— Стало быть, и табачок на месте?

— Без сомнения.

— Не уделишь щепотку на пунш?

Билли в видимом затруднении посмотрел на своего брата Джимми, но тот пожал плечами, как бы давая понять, что речь идет не о его проблемах.

— Мэм… постоянный тяжелый труд… на благо, разумеется, американского народа — я хочу сказать, что он негативно влияет на память и умственные способности индивидуума. Да, мэм. То есть, я теоретически допускаю, что мог спьяну или в дурной компании неподобающе пошутить относительно ваших рецептов… в том отношении, что только табачка там и недоставало, но свидетель Господь, мэм, никогда! клянусь каждой полосой и звездой! никогда — ни наяву, ни во сне, ни в коме я бы не посмел даже близко…

— И совершенно напрасно. Наши с тобой прадеды всегда добавляли в пунш табак, а они понимали толк в пунше. Так что побереги свое красноречие для кого-нибудь помоложе, а мне ссуди табачку.

— Пожалуйста! Миссис Катарина… раз уж вы сами невольно затронули эту струну… а ваша наемная работница — Мэгги, если не ошибаюсь…

— Она на втором этаже, скоро спустится. Терпение украшает мужчину.

— Начну украшаться, мэм. Всегда ваш по любому вопросу. Найти меня легко: как увидите моего братика, значит, и я где-то рядом.

— Твой язык определенно нуждается в порции пунша. Больно он легок.

— Вы сказали, мэм, не я.

Глава 48. Старые знакомые

К половине десятого колени Майка Гринвуда слегка затекли, да и все званые гости уже просочились внутрь дома. Собрался туда и Майк, как еще один гость вышел из тьмы в свет, да только его лицо отчего-то не то чтобы не осветилось, а как бы не попало в фокус.

— Доброго вам здоровья, мистер Гринвуд. Не представляете, насколько я рад наконец вас увидеть. Вы, вероятно, меня не помните…

— Отчего же, — невозмутимо отвечал мистер Гринвуд, — мы встречались в Корее.

— У вас превосходная память! Особенно если учесть, что меня редко узнают в лицо. К сожалению, во время корейской кампании нам не удалось поболтать, так как я тогда из тактических соображений выступал, хе-хе, за команду Кореи.

— Мне ли этого не помнить, сэр! Вы будете смеяться, но я видел вас не где-нибудь, а в оптическом прицеле.

— Это действительно смешно. И что же помешало вам спустить курок?

— Осечка.

Старики посмеялись самым добродушным образом, похлопывая друг друга по плечам.

— Да, сэр, — продолжал мистер Смит (если, конечно, вы сами еще не поняли, что это был мистер Смит), — человеческое оружие так ненадежно. Вы просто не представляете себе, насколько ненадежно человеческое оружие. Однажды я видел бамбук, проросший сквозь приклад. Жизнь одолела смерть так буквально и явственно, что мне стало обидно за смерть. Да, сэр.

— Не желаете ли, мистер Смит, пройти внутрь и принять участие в варке пунша?

— Вы помните мое имя и приглашаете меня войти? Не знаю, чему больше удивляться и радоваться.

— Мы рады гостям, сэр. Что же до имени, то я припомнил только фамилию.

— Вы прочитали ее в оптическом прицеле?

— Куда мне, сэр, хотя я знавал людей, способных на такое. Мы с вами входили в совет попечителей одной благотворительной организации…

— Как же! Ее ограбил этот смеющийся хлыщ… как его, бишь…

— Симпсон.

— Именно! Ваша память работает как Дженерал Электрик, сэр. Не правда ли, подлец этот Симпсон?

— Бог знает, сударь. Я не вникал в его реальные обстоятельства. А без этого трудно судить наверняка.

— Странная нерешительность для человека, чье зрение воспитано оптическим прицелом.

— Годы смягчают человека, сэр.

— И то правда.

Они постояли еще, улыбаясь один шире другого.