Страница 33 из 40
— Семь бед — один ответ. Эх, если б могла я подумать…
Руки поднялись, Сибирькова коснулась висков.
— Не понимаю, Клавдия Ивановна.
— Откуда вам такую глупость понять? А если о не глупость эта, жила б Татьяна. Потому и не хотелось мне рассказывать. Пятнадцать лет казню себя за эту выдумку.
— Пожалуйста, расскажите.
— Да что рассказывать! Все спорили мы с ней. Она твердит: любит он меня и точка. А я злая была. Сашкин-то отец бросил нас. Я ей и скажи: «Ты слова-то не очень слушай. Все они, брехуны, ласковые. Ты лучше попробуй испытать его… Чтобы он почуял ответственность…»
Мазину стало горько:
— И вы посоветовали Татьяне назваться беременной?
Сибирькова кивнула.
— Выдумать посоветовали?
— Ну да.
Они помолчали, потом Мазин сказал:
— Теперь мне понятно, почему в акте экспертизы не было ни слова о беременности.
Горечь не проходила. «Мало ей было недоброжелателей, нет, вот и подруга помогла…» — думал он о Татьяне.
Сибирькова продолжала:
— Теперь, когда призналась я вам в глупости своей, хочу письмо ее показать. Я тогда к родителям ездила под Калугу, и она мне прислала. Почитайте, если хотите.
Она вышла и вернулась с пожелтевшим конвертом. Мазин осторожно вытащил листки и прочитал. Писала Татьяна разборчиво и крупно, оставляя небольшие поля:
«Кларка!
Представляю, как ты удивишься, что я тебе написала! Скажешь, чего это она выдумала, делать ей нечего. А я решила написать, потому что на душе у меня ужасно горько. Все ты верно сказала, и напрасно я, наивная дура, тебе не верила. Ты жизнь лучше знаешь, чем я. Сделала я по твоему совету, и посмотрела б ты, как он в лице изменился, когда про ребеночка услыхал! Как будто ему ужа за пазуху сунули. Так я пережила, будто и в самом деле одна с младенцем осталась. Всем им, мужикам проклятым, нужны мы, Кларка, чтобы развлекать их и угождать, а сами по себе мы для них не люди; Наплевать им. Уж как я его любила, и сейчас, дура, люблю, но правду вижу: пока у нас одно веселье было, и он веселился, а теперь — дудки! И что самое страшное для меня, отчего реву так, что распухла, — нашел себе кралю. Посмотрела б ты, Кларка: ни кожи, ни рожи. Доска, да и только. Зато папаша с положением. И мой клюнул. А зачем я ему, скажи, пожалуйста? Прямо он мне и сказал: „Ехать нам в Вятку незачем“. Хочет здесь устроиться. Себя согласен продать. Вот каков!
Если б ты знала, Кларка, какая у меня муть на душе. Мужа видеть не могу. Ревность его — просто смешная. Над битыми черепками печется, будто их склеить можно. Не боюсь я его, все равно уйду. Заведу себе дитя, как ты, и буду жить без них, сволочей. Хорошо б девочку. Да вот от кого, не знаю. Что я за разнесчастный человек! Все ко мне липнут, как мухи на мед, а не любит никто…»
— Видите, какое у нее состояние было?
— Вижу.
В письме было еще несколько строк, Мазин прочитал их и перечитал, и перешел к окончанию: «Прости, что плету тебе несусветные глупости, а все от своих переживаний. Как мне, Кларка, развязаться со всем этим? Нужно мужа бросать, вот что главное. Приезжай скорее, посоветуешь мне, как жить.
Глупая твоя подруга Татьяна»
Мазин свернул листки:
— Я возьму письмо с собой.
— Думаете, пригодится?
— Надеюсь. — Но анализировать сейчас письмо он не собирался. — Теперь я понимаю, почему вы помогли в суде Гусеву. Вы считаете, что Татьяну убил любовник, чтобы избавиться от нее и ребенка. И вините себя.
— Виню. А разве не виновата?
Может быть, она надеялась на отрицательный ответ, но он сказал прямо:
— Виновата.
И поднялся.
Мазин взял с собой письмо Татьяны Гусевой и в десятый раз перечитывал в кабинете, когда звонок отвлек его от невеселых раздумий. Он поднял трубку и узнал, что приглашенный для беседы Алексей Савельевич Мухин пришел и поднимается наверх. Мазин отложил письмо и в оставшиеся минуты постарался отключиться от того личного, волновавшего, что вызывали эти почти ученические, ровные строчки.
— Приветствую вас, Алексей Савельевич, и прошу присаживаться.
— Что, долгий разговор предстоит? — сморщил Мухин гримасой щеку.
— Не знаю. Главное, чтобы он получился откровенным, не таким, как в первый раз, когда поспешили вы от меня отделаться, и, как видите, напрасно.
— Ничего не вижу, потому что никого не убивал, — ответил Мухин угрюмо и уселся напротив Мазина по возможности твердо, стараясь занять позу непринужденную.
— А я, если помните, и не ставил вопрос так драматично — убивали вы или нет, — я спросил только, знали ли вы Татьяну Гусеву, и вы ответили отрицательно, хотя на самом деле знали, знали хорошо, и тем не менее соврали.
— Да ведь вопрос личный. Кого он касается?
— Был бы личным, если бы Гусева была жива, а так не личный, потому что убийство преследуется законом.
— Туда вы и раньше гнули, а не просто знакомствами моими интересовались. У меня определенное положение, семья, в конце концов, дети, а вы меня, как уголовника какого-нибудь, сюда вызываете.
— Ошибаетесь. К уголовникам я обычно сам езжу, в следственную тюрьму. Что касается положения и семьи, понимаю вас вполне, но ведь не я виноват, что пришлось нам здесь встретиться.
— А кто же?
— Думаю, что вы, Алексей Савельевич. И чтобы не препираться нам по-пустому и не раздражать друг друга, что только помешает взаимопониманию и ничуть не убавит ваших неприятностей, послушайте, пожалуйста. Это письмо Татьяна Гусева написала своей подруге, Клавдии Сибирьковой, незадолго до смерти.
И Мазин прочитал письмо, почти все, за исключением нескольких строк, которые он собирался показать другому человеку.
— Как видите, имя ваше здесь не упомянуто, и для обвинений юридических оснований в письме не так уж много, но не будете же вы утверждать, что не о вас в нем речь идет?
— Не буду, — сказал Мухин глухо. — Только не пойму, о каком совете она пишет? Вы спрашивали у Кларки?
— Глупый совет, Мухин! Не было ребенка.
— Эх-х, идиотка, — выдохнул Мухин, неизвестно в чей адрес, то ли Сибирьковой, то ли Татьяны.
— Успокойтесь!
Мухин развернулся на стуле:
— Знаете, что… Зря вы… Если меня подозреваете, то зря. Лучше сразу пропуск подпишите, а не успокаивайте.
Мазин взял в руки бумажку и неожиданно для Мухина вывел внизу свою фамилию. Мухин протянул руку.
— Я не проставил время. Скажите мне..
— Сейчас… — Мухин глянул на часы.
— Нет, я не спрашиваю, который час. Скажите, сколько вам понадобится времени, чтобы все рассказать?
— Издеваетесь? — приподнялся Мухин, — вы думаете, со мной можно так обращаться?
— Не знаю, потому что мне неизвестна пока мера вашего участия в гибели Татьяны Гусевой.
— Я сказал вам: я не убивал.
— А как по-вашему можно убивать?
— Что вы, собственно, имеете в виду?
— Многое. Но лучше разобрать по порядку. Давайте вместе вспомним весь этот день…
— Весь день? Зачем? Думаете, я помню через столько лет?
— Я помогу вам.
— Вы?
— Да, я. Ну, хотя бы с того часа, когда Курилов разыскал вас в читалке и показал записку от Татьяны.
Мухин крякнул:
— Сволочь! Сколько я ему, мерзавцу, добра сделал…
— Разве он соврал?
Мухин молчал.
— Что же дальше было, Алексей Савельевич?
— Он же рассказал! Пошел, всучил билеты Витковскому, уговорил его пойти.
— По вашему поручению?
— Вы же знаете.
— Я не формалист, Алексей Савельевич. Я спрашиваю по существу. Это вам принадлежала инициатива уговорить Витковского?
— Просил я, точно, но инициатива не моя была.
— Поясните, пожалуйста.
— Да что вы в мелочах копаетесь! Как Добчинский с Бобчинским, кто первый «э» сказал.
Мухин достал пачку папирос «Казбек», закурил, не спросив разрешения, выпустил дымную струю. Мазин мог бы ответить, что в этих мелочах, возможно, и кроется спасение Мухина, но он терпеть не мог табачного дыма, и куривший Мухин вызвал в нем острое недоброжелательство: