Самозванец

Но пока до кончины Федора еще несколько лет. Он думает о душе, скорбит о погибшем брате. О новой династии думает другой. Это самая большая докука «большого боярина». И он действует не медля. Уже девятнадцатого мая в Углич прибыл князь Василий Шуйский для выяснения обстоятельств смерти царевича.

Собственно, Шуйские тоже ответвление Рюрикова рода, и придет время, когда князь Василий вспомнит об этом. Сейчас, однако, он лишь подручный «большого боярина». О личности этого человека, которому дважды предстоит допрашивать вдову Грозного, сначала царицу Марию, потом инокиню Марфу, и дважды хоронить ее сына, сначала кровного, родного, потом «названного», хочется сказать, что она вобрала в себя все коварство эпохи.

Всю жизнь Шуйский ведет интригу. Большую, по крупному счету, с высокими ставками, но именно интригу, а не борьбу. Интрига приведет его и на эшафот, и на царство, а закончит он путь в плену, в бесславии. Справедливости ради стоит заметить, что жертвам его интриги придется гораздо хуже. Ведь интрига не рыцарский поединок, она строится на запрещенных приемах, а такие удары не знают пощады. Но наносят их только в удобный момент, в момент, когда противник не готов, когда слаб. Поэтому с сильными Шуйский осторожен, умеет ждать своего часа, до поры угодлив. Тише воды он при Грозном. Его ровесник Годунов быстро выдвигается. Шуйский, напротив, незаметен. Зато выжил, в отличие от знатных родичей, сложивших головы при свирепом и блаженном царях. При блаженном-то власть в руках «большого боярина». И Шуйский понимает, чего от него хотят. Понимает и исполняет. Неоценимую услугу оказывает он Годунову. Следствие его показало:

«Царевичу Димитрию смерть учинилась божьим судом».

Богу было угодно взять царевича в момент опасной игры с ножом.

Однако народ думает иначе. Краснейшего юношу «отсылают» в вечный покой злодеи. Больше десяти лет прошло с того трагического дня, но он не забыт. Идет на юг со товарищи рыжеватый монах и слушает споры попутчиков — закололся ли царевич в припадке падучей или убит подосланными убийцами?

Варлаам, человек хоть и себе на уме, но, как окажется, с тем рьяным восприятием правды, что не знает даже разумных сомнений, настроен однозначно:

— Злодеи — слуги Годуновы!

Мисаил осторожнее.

— А как же патриарх? Ведь и он свидетельствовал о божьем суде?

Конечно, свидетельство патриарха — дело серьезное. Но разве не был Иов человеком, всем обязанным Борису? Разве не сам говорил:

«Когда был я на коломенской епископии и на ростовской архиепископии, и на степени патриаршеской, не могу и пересказать превеликой к себе смиренной милости от Бориса Федоровича».

Еще бы! Именно Годунов постоянно выдвигал и наконец сделал Иова патриархом, да еще первым на Руси, где до сих пор возглавляли церковь низшие по чину митрополиты. Он решительно отклонил претендента на этот исключительный по значению сан, приехавшего из Константинополя, вложив в уста Федора простодушные, но решающие слова:

«Как нам такого достохвального жития мужа, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова митрополита изгнать, а сделать греческого закона патриарха, а он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя!»

Царское слово прозвучало, и «богомолец Иов» был возведен в высший в православной иерархии сан.

Что ж, долг платежом красен, и Иов в долгу не остается. Когда на девятый день по кончине мужа царица Ирина покинула дворец, чтобы постричься в Новодевичьем монастыре и стать до конца дней инокиней Александрой, и был поставлен вопрос об избрании нового царя новой династии, немедленно прозвучал властный голос патриарха:

«Благодатию св. духа имеем мы власть, как апостольские ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя и царя достойно, кого бог избрал».

Естественно, что Иов по должности знал волю божью лучше других. Народ ему поверил и провозгласил царем Бориса.

Любопытен союз этих двух людей, объединившихся по видимости для благих дел.

Многие были поражены непривычным для царей поведением во время венчания на царство. Сжав в кулак ворот рубахи, новый государь всея Руси страстно воскликнул:

«Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека. И эту последнюю рубашку разделю вместе со всеми!»

Обещание звучное, но опрометчивое, хотя вполне возможно, что, охмелев от радости, царь и был искренен.

Конечно, опасность делиться последней одеждой Борису не угрожала. Будучи еще правителем, имел «большой боярин» доходы, приближавшиеся к ста тысячам рублей в год! Сумма для русского человека того времени почти невообразимая. Собиралась она, не брезгуя ни великим, ни малым, с прямо-таки капиталистической предприимчивостью. Например, Годунов умудрялся собирать мзду с речных купален, ведь побережье Москвы-реки на тридцать верст вверх и на сорок вниз по течению принадлежало брату царицы. Так что платные пляжи имеют свою историю.

Будем, однако, справедливы. В скупости царя упрекнуть трудно. Оказывали вспомоществование бедным, кормили в голод народ из царских закромов, щедро награждались верные слуги. Короче, милости были, а вот любви народной не было. Потому что милости все более напоминали милостыню, зато «множились неправды».

А что же патриарх? Боролся ли с неправдами? Увы, больше укрывал, свидетельствовал не в пользу истины и хотя был добр — вот и Отрепьева пригрел, и уйти от наказания позволил, — но воли выступить против неправд в себе не нашел, перелагая собственную ношу на высшего своего повелителя. Вот как об этом грустно и меланхолично сказано:

«Видя семена лукавствия, сеемые в винограде Христовом, деятель изнемог, и только к господу богу единому взирая, ниву ту недобрую обливал слезами».

И только.

Потому на осторожные возражения Мисаила Варлаам кричал:

— Нет ему веры! Борисов угодник. А сам Борис кто?

И сыпал ходкими обвинениями, горячими и преувеличенными. Многие из них, как показало время, были плодом разочарованного царем воображения, однако они отразили суть общественного мнения о Борисе.

Впоследствии Пушкин так скажет за Годунова:

В те дни, когда трое покинули Москву, «смиренная монахиня» Александра еще была жива. Но вскоре умрет, и новая тень падет на царя, как уже пало обвинение в смерти не только Димитрия, но и последних из рода Калиты — дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата и жертвы Грозного, и его малолетней внучки. Это, конечно, слухи, но и им верили, потому что знали — все погибшие так или иначе были опасны Борису и его роду на троне.

Были, однако, и не слухи.

Только что завершилась расправа над Романовыми, племянниками первой, горячо любимой жены Ивана, Анастасии, со смертью которой, как считали, произошел мрачный поворот в царствовании Грозного.

Началась расправа летом 1601 года с того, что мы бы назвали провокацией.

Как положено, нашли негодяя. Звали его Второй Бартенев. Служил казначеем у Александра Никитича Романова, но тайно наведывался к дворецкому Семену Годунову, родственнику, пользовавшемуся большим доверием царя и выполнявшему при нем обязанности печальной памяти царского тестя Малюты Скуратова при Иване.

В тайном разговоре Бартенев изъявил готовность «исполнить волю царскую над господином своим». Семен Годунов посоветовался с державным «сродником». Поступить решили без большой выдумки, но наверняка. Были заготовлены мешки с «кореньями», и Бартенев перенес их в романовские кладовые.

Второе действие драмы: на подворье Романовых появляется окольничий Иван Салтыков с ордером на обыск. Понятно, что результат самый впечатляющий, обнаружено зелье, припасенное, разумеется, для отравления царя!