Самозванец

Ответ в общем-то предопределен.

Восемнадцатое июля.

Село Тайнинское под Москвой.

Богатый по-царски шатер у дороги.

В нем происходит первое свидание вдовы Грозного с названным сыном.

Наедине.

Что говорилось между ними, не знает никто. Но что было потом, видели все собравшиеся — двор и народ. Их для этого и собрали, чтобы они видели. Своими глазами.

Сын и мать, назовем их так условно, вышли из шатра, нежно обнимая друг друга, в слезах радости. Дмитрий почтительно подсаживает мать в царскую карету, а сам с непокрытой головой несколько верст идет рядом. Пешком. Наконец вскакивает на коня и мчится вперед, в Кремль, чтобы там с высшими почестями встретить монахиню-государыню…

Народ вытирал слезы умиления…

Что же все-таки произошло в шатре?

Великий обман? Низменная сделка?

Очень похоже… Хотя и коробит. Оба этих человека по-разному привлекательны. В них заметны качества более высокие.

А если к обману и расчету примешался самообман? Что, если он все-таки верит в тайное спасение! Но она-то, она! Марфа-то знает! Однако чего не привидится длинными монастырскими ночами… Десятки лет ждали в наше время матери, отвергая очевидность, сыновей с войны. Почему же монахине Марфе не уверовать в чудо господне?

Как недолго оно продолжалось!.. Но и стоя у трупа Дмитрия, не даст она ответа, не откроет свою тайну, кого хоронит — сына или сообщника.

— Твой ли это сын?

— Теперь он уже не мой…

Душа человеческая — вот самая большая тайна и жизни, и истории…

Итак, все возможные доказательства «истинности» собраны.

Можно и венчаться на царство.

Тридцатого июля новый патриарх, недавний рязанский епископ, раньше других признавший Дмитрия, грек Игнатий, веселый, с широкими взглядами, сразу полюбившийся новому царю, «с известными обрядами» утвердил на российском престоле человека, самого позвавшего себя взамен не принятой народом династии.

Но примут ли его?

Он думает, что уже приняли. Щедро отдает долги и прощает вины. Филарет Романов, естественно, в числе первых, удостоенных милости и возвышенных молодым государем. Недавний узник и страдалец возведен в сан ростовского митрополита (в мир, однако, путь бывшему Федору закрыт навсегда!), брату его Ивану пожаловано боярство. Сосланный в Галицкие пригороды прямо с эшафота, Василий Шуйский с братьями возвращен с полпути. Снята опала даже с Годуновых.

— Есть два способа царствовать, — говорит Дмитрий, — милосердием и щедростью или суровостью и казнями, я избрал первый способ, я дал богу обет не проливать крови подданных и исполню его!

Вскоре окажется, что бог обета не принял.

А пока начинаются царственные будни.

Состоят они из трудов и развлечений, забот и забав. Отдыхом в чистом виде, вроде традиционного русского послеобеденного сна, новый царь пренебрегал, хотя многим это не нравилось. Вообще все, что он делал, одним нравилось, другим не нравилось. Так, понятно, относятся к каждому, но он был царь, и его судили особо, присматривались. Пристальное внимание Дмитрия забавляло и только. Он не понимал сути своего положения, считал, что все трудное позади, верил гадалке, что пообещала ему тридцать четыре года безмятежного царствования.

Целых тридцать четыре года! Так много времени! И он откладывал то, с чем стоило поспешить, веселился больше, чем следовало, наконец, миловал больше, чем казнил. А ведь и суровость некоторые ревнители принимали за доказательство «истинности». Мягкость нравилась не всем. Слишком привыкли к грозному игу и грозному царю. Великодушие смущало.

Он не понимал, что шапка Мономаха надета на него Игнатием в сущности условно. А условий много, всех не выполнишь, и государственная мудрость в том, чтобы отобрать, какие выполнить, а какие пресечь. В отличие от Петра Дмитрий не понимал, что за власть нужно ежедневно бороться, если хочешь сохранить ее для дел благих, потому что именно добрые намерения наименее понятны и наиболее подозрительны, особенно в обществе, где и первые вельможи называли себя царскими холопами и рабами, а были жадными и завистливыми хищниками, всегда готовыми вытащить нож из-за пазухи. Проявления благородные не поднимали их дух, а лишь растравляли низменную природу, пораженную комплексом неполноценности.

С первых дней царствования Дмитрий и начальные люди оказались в противостоянии, но они понимали это, а он нет. И этим от Петра отличался диаметрально. Петр знал, что чем значительнее дело он начинает, тем больше будет у него прямых и тайных противников и врагов. Дмитрий наивно думал увлечь начальных людей на свои начинания, надеялся, что его поймут. В нем не кипела ярость на тех, кто его ненавидел. Ключевский пишет, что в случае с Шуйским Годунов разделался бы с противником келейно, в застенке. «Родитель» Дмитрия Иван скорее всего устроил бы расправу кровавую и публичную. Как поступил Дмитрий, известно…

Ну а Шуйский со товарищи?

Им и в голову не приходило понять, оценить милосердие молодого царя. Возблагодарив всевышнего за чудесное спасение, они затаились в ожидании его промахов и ошибок, чтобы, прикрывшись ими, в удобный час выхватить припасенные ножи и покончить с царем и его непонятными, опасными начинаниями.

Как известно, труды и заботы царей воплощаются в политике. Внутренней и внешней. Практически обе взаимозависимы, постоянно переплетаются. В России, что с Ливонской войной вышла на большую европейскую арену, но не обрела еще на ней подобающего места, особенно.

Что же происходит тем временем в европейском мире от Испании до Швеции, от Англии до Турции? Мир этот велик и беспокоен, весь в судорогах войн и споров. Война увы, естественное состояние. Годится любая — национальная, династическая, агрессивная, освободительная, идеологическая, религиозная. На юго-западе особо активна Испания, наследница пиренейских королевств, объединенных кровью реконкисты, ныне центр империи, в которой «никогда не заходит солнце». Так говорят. На самом деле солнце уже миновало зенит. Разгромлена «непобедимая Армада», в Нидерландах с имперским Голиафом успешно сражается крошечный Давид.

Между Нидерландами и Испанией зализывает раны религиозных войн сильная Франция. На престоле Генрих IV, король, особо уважаемый новым царем. Не случайно Пушкин заметил: «В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив».

Стремится он и к дружбе с Англией. Недавно еще королева Елизавета так объяснялась в любви к Годунову в беседе с послом Микулиным: «Со многими великими христианскими государями у меня братская любовь, но ни с одним такой любви нет, как с вашим государем». Теперь на престоле сын казненной Елизаветой Марии Шотландской — Яков Стюарт. Нужны и с ним хорошие отношения.

В центре континента мозаика германских минигосударств. Временное затишье после бури Реформации перед бурей Тридцатилетней войны.

Зато на флангах германского мира активно хозяйничают Швеция и Турция. Турки рвутся не только через Венгрию на запад, но и через Молдавию на восток, замыкая кольцо владений вокруг Черного моря. Шведы — хозяева на Балтийском. И с теми, и с другими еще воевать и воевать. Только время покажет, что разгон обоими взят не по силам.

И, конечно же, ключевая страна — Польша.

Узел взаимозависимости и узел противоречий.

Как государственных, так и личных.

В фокусе — Марина.

Любовь, понятно, дело личное. А договор с Мнишеком? Государственный документ или мало ли чего между родственниками не бывает? Да и все почти польские связи… Дружеские или государственные? Корыстные, вассальные или союзные, равноправные?

Да, Польша первой признала в нем царевича. Да, щедро снабдила деньгами. Да, послала людей проливать кровь. Наконец, посулила в жены красавицу-невесту.

Но и ждет теперь многого, даже слишком многого. Хотя бы потому что сам он щедро сулил, подписывал, обещал… ничего не имея.

Теперь имеет. Он царь. Царь, а не наместник Речи Посполитой в Москве. Не их помощь решила дело, народ признал его. И потому все изменилось. Он по-прежнему признателен и благодарен за дружбу и союз, но на началах суверенных. И это должна понять другая сторона.