Самозванец

Итак, королевский дворец в Кракове.

Молодой человек, монах в прошлом, сирота, пригретый в богатых московских домах, недавний слуга в домах польских, стоит перед королем одного из могущественнейших в Европе государств Сигизмундом III, занимавшим и шведский престол по праву законного наследника, но отвергнутым скандинавскими протестантами. И вот после неудачи в Швеции — новые возможности на Руси… Король размышляет, от его решения зависит, останется ли молодой человек гадким утенком или взмахнет крыльями.

Воспоминания современника, королевского секретаря Чилли: «Сигизмунд, обыкновенно важный и величавый, принял Дмитрия в кабинете, стоя и с ласковой улыбкой».

Это ободряет, конечно, и Дмитрий находит нужные слова. Поцеловав у короля руку, молодой человек рассказывает свою историю, с достоинством заключая:

— Государь! Вспомни, что ты сам родился в узах и спасен единственно Провидением. Державный изгнанник требует от тебя сожаления и помощи.

Требует? Не дерзко ли? Не переборщил?

Но что дерзко для самозванца, естественно для царевича. Равный может и требовать, особенно когда речь идет о сожалении. Уместным оказалось и упоминание о бедах, пережитых Сигизмундом. Внук Густава Вазы по отцовской линии и племянник Сигизмунда-Августа, последнего из Ягеллонов, по материнской, нынешний польский король действительно родился «в узах». Отца и мать его старший сын Густава Эрик, полусумасшедший король Швеции, заточил в Гриспсгольмском замке. В наследника шведского престола превратило мальчика восстание против Эрика. Однако, прежде чем стать королем Швеции, Сигизмунд был избран в короли польским сеймом. Казалось, вот-вот и два сильнейших государства — Речь Посполитая и Швеция — объединятся под одной короной, чтобы утвердить общее могущество в центре и на севере Европы. Но победили местнические феодальные интересы, принявшие форму религиозной борьбы. Шведские протестанты не поддержали на своем престоле истового католика Сигизмунда, и он остался сюзереном лишь Речи Посполитой.

Ныне Сигизмунду тридцать восемь лет. Это образованный человек, свободно изъясняющийся на польском, шведском, итальянском и немецком языках, знаток латыни, на которой говорит столь любимая им церковь. Он выглядит «важно и величаво», полон честолюбивых замыслов и одновременно склонен колебаться, искать опору. Его постоянный советник нунций Рангони. Доверенный Рима и в эти минуты с королем. Они вместе будут решать, кто перед ними — самозванец или законный наследник огромного царства.

О! Нелегкий вопрос, хотя предварительно он, конечно, многократно обдуман. Ведь только распространение на восток может уравновесить неудачу на севере.

И все-таки…

«Чиновник королевский дал знать царевичу, чтобы он вышел в другую комнату, где воевода сендомирский и все мы ждали его. Король остался наедине с нунцием…»

Кажется, что слышишь стук часов, отсчитывающих минуты ожидания. Одна, вторая, третья. Минуты судьбы.

Последняя.

Молодого человека просят войти.

Сейчас кажется, что слышен стук его сердца.

Но напрасно он так волнуется.

«Король с веселым видом, приподняв свою шляпу, сказал:

— Да поможет вам бог, московский князь Димитрий!»

Свершилось. Гадкий утенок признан орлом.

«Мы, выслушав и разсмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына, и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно сорок тысяч злотых на содержание и всякие издержки. Сверх того вы, как истинный друг Республики, вольны сноситься с нашими панами и пользоваться их усердным вспоможением».

Итак, не только признан, но одарен.

Что же хотел получить король за сорок тысяч, а паны за усердное вспоможение?

Программа короля изложена в письме сподвижнику Батория Замойскому, одному из самых горячих сторонников Сигизмунда на избирательном сейме. Король полагал, что Республика, доставив Дмитрию корону, сможет успешно бороться, опираясь на силы Москвы, с турками, шведами и крымским ханом и откроет торговые пути в Персию и Индию.

Что ж, все это пока в рамках политики и государственных интересов, но любопытно, что Замойский и некоторые другие дальновидные магнаты, в том числе князь Острожский, замыслы и надежды Сигизмунда не разделяли.

Иное дело люди, мягко говоря, недальновидные.

Есть документ, который широко известен, всегда цитируется и, как кажется, каждым своим словом обличает самозванца. Это пресловутое соглашение от 25 мая 1604 года между Мнишеком и Дмитрием. По форме оно носит почти частный характер обязательства будущего зятя перед невестой и будущим тестем. Но по содержанию…

«Мы, Димитрий Иванович, Божией милостью Царевич Великой России и так далее… избрали себе достойную супругу, вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишка, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения.

Тогда, в чем клянемся именем с. Троицы и прямым словом царским, — женюся на панне Марине, обязываясь: выдать немедленно миллион злотых на уплату его долгов и на ея путешествие до Москвы, сверх драгоценностей которые пришлем ей из нашей казны Московской…

будущей супруге нашей уступить два великие государства — Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли, с твердым намерением ввести оную во всем государстве Московском…»

В соглашении еще ряд положений, но эти, конечно, главные, и, что особенно любопытно, написан документ рукой самого Мнишека! Прежде чем прокомментировать его, хочется вздохнуть и сказать:

— Ну, уж дальше некуда!

Оказывается, есть. Не нужно спешить.

Цитирую Карамзина:

«Сего не довольно: в восторге благодарности Лжедимитрий другой грамотой (писанной 12 июня 1604) отдал Мнишеку в наследственное владение княжество Смоленское и Северское, кроме некоторых уездов, назначенных им а дар королю Сигизмунду и Республике, в залог вечного ненарушимого мира между ею и Московской державою…

Так беглый диакон, чудесное орудие гнева небесного, под именем царя российского готовился предать Россию, с ее величием и православием, в добычу иезуитам и ляхам!»

Понятен гнев историка и гражданина. Чуть ли не четверть коренных русских земель — а может быть, и больше, потому что земли названы, но не зафиксированы на карте, и границы их можно толковать расширительно — отдается под чужеземное управление!

Карамзин говорит: «в восторге благодарности». Но современники запомнили «беглого диакона» иным — он был мрачен, задумчив, неловок.

Мрачный восторг?

От чего? Одним взмахом пера, росчерком — даже не писал сам, а подписал только — отказаться от четверти царства!

Но ведь на бумаге. Земли-то еще предстоит отвоевать. А не подпишешь — не завоюешь, И все-таки обещано слишком много.

А может быть, в этом и дело? И не умный Дмитрий в восторге, а алчный зарвавшийся Мнишек, утративший чувство реальности?

Уж он-то ликует. А на него устремлен взгляд «задумчивый»…

Такой же взгляд был у Дмитрия, по всей видимости, и в Кракове, когда в доме, принадлежавшем иезуитам, — он пришел туда тайно, переодетый в бедное рубище, закрывая лицо, — принял он тело Христово с миропомазанием от римского нунция…

Тогда ликовали иезуиты или францисканцы — есть письмо папы Павла V, где он утверждает, что именно они, а не иезуиты приняли Дмитрия в католичество, — в надежде подчинить себе «все неизмеримые страны Востока».

Много обещал всем молодой рыжеволосый человек. А они в упоении и не замечали, что обещает больше, чем хочет да и вряд ли может дать. Но что он мог поделать! Подобно Ричарду III, Дмитрий отдавал полцарства за коня.

И коня получил.