Самозванец

В страхе перед обездоленным людом, переполнившим столицу, царь принимает меры, как мы бы сказали, экстраординарные: в четырех «оградах», построенных у крепостных стен, создаются своего рода кассы безвозмездного вспомоществования, где беднякам ежедневно выдается на хлеб деньга или даже серебряная копейка. Но кучи «дарового» серебра, свезенные в «кассы», развязали инстинкты, взвинтили страсти. Теперь уже, прослышав о царской милости, в Москву потянулись потоки людей из мест и не пораженных голодом, причем с семьями, женами и малолетними детьми.

По некоторым сведениям казна раздавала в день по несколько тысяч рублей. И что же?

Очевидец уверяет:

«Свидетельствуюсь истиною и богом, что я собственными глазами видел в Москве людей, которые, лежа на улицах, подобно скоту, щипали траву и питались ею. У мертвых находили во рту сено».

И не только сено… даже навоз.

Тем временем негодяи бешено обогащались. Как свидетельствуют современники, должностные лица раздавали царские деньги своим родственникам, приятелям и сообщникам. Одетые в лохмотья, эти люди под видом голодных и нищих осаждали места раздачи денег, а подлинных бедняков и голодных разгоняли палками. Голод косил беспощадно, а зерно сгнивало, зарытое в землю, потому что владельцы ждали нового повышения цен. И они росли, зимою достигнув пяти рублей за четверть. Одновременно, видя, что «милости» лишь усугубляют трагедию, царь прекратил раздачи денег.

Голод обрел черты и характер нечеловеческий. Ели все живое. Дошла очередь и до людей. Сохранились документы, рассказывающие, как на постоялых дворах убивали путников, — «давили, резали сонных для ужасной пищи!» Лошадей съедали сами убийцы — конское мясо давно стало лакомством, съедены были уже и собаки, и кошки, и даже мыши — а людское продавали на рынке. Лютые казни не могли остановить безумной вакханалии. Злодеев казнили, жгли, кидали в воду, но преступления не уменьшались.

Специальные приставы объезжали московские улицы, подбирая трупы умерших и убитых. Их обмывали, заворачивали в белые саваны и сотнями свозили в три огромные скудельницы. Скудельница, по Далю, общая могила, где хоронили погибших по какому-либо несчастному случаю. За два года и четыре месяца таким образом было погребено сто двадцать семь тысяч человек! Это не считая тех, кого хоронили родные и близкие на кладбищах у приходских церквей.

Итоговые цифры звучат страшно, особенно если учесть количество населения. Считали, что в одной Москве местного и пришлого люда погибло до полумиллиона, бессчетное число умерло на дорогах от голода и холода.

В то же время в южных областях от Курска до Владимира стояли одонья необмолоченного хлеба. Власть явно не справлялась с обрушившимся на страну бедствием. Немногочисленные обозы с зерном шли «как бы пустыней африканской, под мечами и копьями воинов, опасаясь нападения».

Это уже не простые нападения голодных, доведенных до отчаяния людей или злодейских разбойничьих шаек. Это грозовые раскаты близящихся народных войн. Под Москвой появляются вооруженные отряды под водительством человека, названного в источниках Хлопко Косолап. Мы почти ничего не знаем о личности этого вождя. Называли его удальцом редким. Но был он не просто удалец. Отряды Хлопка дали под Москвой настоящее сражение, в котором погиб посланный царем против повстанцев главный воевода, окольничий Иван Федорович Басманов. Современники говорят об упорной битве. Царское войско одолело, тяжело раненный Хлопко был взят в плен и погиб.

Произошло это в сентябре 1603 года, а в январе 1604-го было перехвачено письмо, писанное шведским сановником Тирфельдом из Нарвы. Автор сообщал градоначальнику в Або (Финляндия), что за рубежом появился сын царя Ивана Васильевича, Димитрий…

Удивительно, как молниеносно в век, когда отсутствовала не только радиосвязь, но и телеграф, и телефон, распространилось известие о самозванце. Писали из Нарвы, и тут же от казаков с Волги, из-под Саратова, пришло известие, что казаки грозятся идти на Москву с царем Дмитрием Ивановичем. Нарва, Саратов… И вот уже посланник германского императора от имени и по поручению цесаря дружественно предостерегает Бориса от появившегося в Польше Лжедмитрия. Ему вторит немец-астролог, подтверждая, что над царем нависла угроза…

С ранних лет находясь вблизи Грозного, видя, как легко слетают самые сильные головы, Борис всегда был если и не труслив, но осторожен до мнительности. И сейчас на опасные известия он реагирует быстро, даже лихорадочно. Ну, конечно, в первую очередь закрыта граница. «Учредить на литовской границе крепостные заставы, не пропускать никого ни туда, ни в пределы царства». Вот когда только появились приставы «в корчме на литовской границе», но уже поздно, «туда» Отрепьев давно прошел, а вот не пустить его назад уже не в силах Годунова.

О состоянии духа царя в те дни говорит поступок почти невероятный. В дальний монастырь, где содержалась после смерти сына бывшая седьмая жена Ивана, Мария Нагая, она же инокиня Марфа, мчатся царские слуги. Монахиня буквально выхвачена из кельи и прямо с дороги, ночью предстала перед Годуновыми, Борисом и нынешней царицей Марией.

— Жив твой сын или нет? — спрашивает Борис.

Нетрудно представить всю степень его смятения! Даже мелькает мысль: а виноват ли этот человек в смерти царевича? Но нет, конечно, его другое волнует — не подвели ли «исполнители», можно ли верить Шуйскому?..

— Я не знаю, — отвечает Марфа.

И ответу свои причины. Слова бывшей царицы вовсе не доказательство того, что человек, взявший имя ее сына, мог быть им в действительности. Но могла ли она не пожелать расквитаться с убийцами сына? Могла ли простить двадцатилетнюю ссылку? Ведь бог после столь долгих мук послал ей час мести, час торжества, и она использует его сполна.

— Не знаю, жив ли он.

Мария Годунова в ярости хватает со стола горящую свечу и швыряет в лицо монахине.

Борис отстраняет жену. Ему нужна не расправа. Он упорно добивается фактов, будто не понимая, что истина уже не может помешать начавшимся событиям. Для поднявшихся на Годунова сил не имеет ни малейшего значения факт, сын ли Грозного тот человек, что зовет их под знамена против Бориса. Время покажет, что самые верные из соратников Дмитрия не считали его царским сыном.

Зачем же этот допрос?

Политическая наивность?

Предел лицемерия?

Или, может быть, угрызения совести? Мальчики кровавые в глазах?

Скорее, всего понемногу. Но очевидно главное: Борис ослабел, его бесплодные домогательства — это поведение испуганного, слабого человека.

И Марфа чувствует, что она сильнее, что может стоять на своем.

— Мне говорили, что сына моего тайно увезли без моего ведома.

А как же труп, над которым она рыдала в Угличе? Но поздно взывать к логике!

— Кто увез?

— Не знаю.

— Кто говорил?

— Те, что так говорили, уже умерли…

Потом в Новодевичьем монастыре Борис будет допрашивать бывшую Марию вместе с патриархом.

Ответы не изменятся.

Конечно, в этом большой риск, риск жизнью, но она не могла отказаться от мести. И Борис побоялся расправиться. Марфа всего лишь вновь заключена, правда, с указанием содержать в большой строгости.

Ярость Бориса находит иной выход. Велено жестоко казнить всех его противников. Улицы Москвы заполняют шпионы, они ретиво прислушиваются, не осуждает ли кто царя, не говорит ли о царевиче? Участь заподозренных ужасна, их жгут на медленном огне, режут языки, сажают на кол. И это по приказу человека, который при восшествии на престол обещал вообще не казнить людей смертью и поначалу в самом деле прощал и миловал подлинных преступников.

Все в прошлом.

Борис, так любивший показываться народу, запирается во дворце. Стража пинками гонит от царского крыльца просителей, жалобщиков, вообще любопытных.

Что же дальше?

Ждать осталось недолго…

Шестнадцатого октября от рождества Христова года 1604.

Невидимая черта, разграничивающая земли двух держав…