Омут

— Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.

— Гимназист? — переспросил Пряхин неодобрительно.

Наум улыбнулся.

— Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.

— Андрей? — сразу сменил тон Максим.

— Да, Андрей Шумов.

— Этот не подведет.

Сказал, как резолюцию наложил.

Подписано. Точка.

Так «ввел» он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о «буржуйских лавках» с отцовскими о «торжествующем буржуа», которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…

Но все-таки слова есть только слова, а были же и дела…

Вспомнилось…

Девятнадцатый. Дягилев провалил многих. Решили расправы над товарищами не допустить, вызволить до суда, приговор которого был предрешен.

Содержались арестованные в здании бывшего полицейского участка, где при царе еще довелось побывать Максиму — был задержан по подозрению, — и он хорошо запомнил внутреннее расположение.

Нанося мягким толстым карандашом, которым обычно пользуются плотники, широкие линии на большой бумажный лист, Максим пояснял:

— Кордегардия вот здесь. Это выход во двор, куда арестантов на прогулку выводят. Стена, понятно, капитальная.

— Ворота обиты листовым железом, — заметил Наум.

— Точно. Но отворяются.

— Сезам, отворись?

О Сезаме Максим не слыхал, но сказал твердо:

— Обойдемся без Сезама. Раз в неделю они штыб во двор завозят, арестованных выгоняют разгружать, засыпать в котельную.

Наум сразу понял.

— Это заслуживает внимания.

Обсуждали, однако, долго. Все согласились, что успех зависит от того, удастся ли развернуть подводу так, чтобы охрана не смогла закрыть ворота. Иначе — ловушка во дворе.

— Это я беру на себя, — предложил Максим безапелляционно.

Приняли без возражений.

Была еще одна деталь.

Требовалось вовремя дать знать заключенным товарищам, что все идет по плану. Сам план предполагалось передать в тюрьму заблаговременно. Задумано было так. Первая подвода въезжает во двор, а вторая задерживается, пока не выведут арестованных, и только тогда появляется. Возчик — Максим. Он блокирует ворота, заключенные нападают на охрану, с улицы врывается боевая группа. Но люди во дворе должны знать, что за стеной все идет по плану.

— Они должны получить сигнал, подтверждающий нашу готовность, — сказал Наум.

— Шарик запустим, — откликнулся Максим, как о давно решенном.

— Какой шарик?

— Обыкновенный. Надувной. Их на Соборной продают сколько хочешь.

— Ну, и что?

— Просто. — Пряхин кивнул в сторону Шумова: — Вот он с барышней и с шариком будет по улице прогуливаться. Когда увидит нас с подводами — значит, порядок, не перехватили. Шарик выпустит, он над стеной подымется. Со двора хорошо видно.

Наум засомневался.

— Не легкомысленно ли?

— Проверено.

— Кем?

— Революционерами, — ушел от прямого ответа Пряхин.

Наум почесал переносицу.

— Мне кажется, я где-то читал такое.

— У Кропоткина, — подсказал Шумов. — В воспоминаниях. Он там свой побег описал.

— Ну, а если и Кропоткин? Анархист, скажете? — набычился Максим.

— При чем тут анархизм? Это же не идейные разногласия…

— Вот именно. Он вообще старик башковитый. И о справедливости хорошо писал.

Пряхин был доволен. И за себя, и за Кропоткина…

День этот Шумову запомнился. Говоря откровенно, он очень волновался, боялся за успех, когда с подчеркнуто небрежным видом дожидался на улице, держа за ниточку ужасно нелепый шарик. Все время казалось, что шарик не взлетит или, того хуже, порыв ветра подхватит и унесет его в другую сторону…

Но вот по булыжнику застучали неторопливо копыта лошадей-тяжеловозов. Максим с вожжами в руке шел рядом, весь в угольной пыли, скрывавшей лицо черной маской. Светлым глазом он подмигнул. Андрею, не поворачивая головы.

Шумов разжал влажные пальцы, и маленький аэростат послушно поплыл вверх, поднялся над стеной. Ветерок гнал его туда, куда и было нужно, в сторону двора.

Потом была короткая схватка. Во всеобщей суматохе один Пряхин, казалось, совершенно спокойно держал под уздцы взволновавшихся лошадей с «застрявшей» в воротах подводой.

— Ах ты, мать твою… — орал в бешенстве офицер-охранник, размахивая наганом перед носом Максима. — Сдай назад! Убью подлеца.

— Вы ж видите, ваше благородие… Коней еле держу, испуг у них от пальбы.

— Сволочь!

— Виноват.

— Освободи ворота!

И он выстрелил в ярости. Но не в Максима, а в воздух. И Пряхин воспользовался выстрелом, дернул поводья так, что лошади сделали рывок в сторону и подвода опрокинулась, окончательно перекрыв подворотню, которую уже миновали бежавшие товарищи. Рывком перескочив кучу с рассыпавшимся мелким углем, Максим бросился за ними следом. Теперь уже офицер выстрелил в него, но промахнулся…

Потом уже Андрей узнал, что у самого Пряхина никакого оружия не было.

— Вот вам и князь Кропоткин, — говорил Максим, смеясь и намыливая черно-серое лицо, отфыркиваясь сквозь темную пену.

Шутил. А анархическое что-то в душе всегда жило.

Но главное-то было революционным…

— Было, — словно нехотя подтверждая, произнес Пряхин.

Прозвучало, как ответ на мысли Шумова.

— Что? — переспросил тот.

— Ты сказал, что я тебя в революцию ввел, — напомнил Максим. — А я говорю: было…

— Говоришь так, будто сожалеешь… — Он хотел добавить: «о революционном прошлом», но не решился, потому что все еще надеялся переубедить Максима.

— Почему сожалею? Ты парень честный, служи.

— А ты?

— Я не буду.

— Не понимаю.

— Чего тут непонятного?.. Ты там на месте. Не обижайся, Андрей, ты, конечно, и башковитый, и учился поболе моего, и читал книжек много, а все же ты меня поуже.

— В каком смысле?

— Ну, как тебе сказать… Не глупей, не глупей, а уже. Ты службой живешь, программой, уставом, приказом. А я перед совестью в ответе.

— Спасибо.

— Да ты не лезь в бутылку. Что я могу поделать, если я за всю жизнь болею.

— Я тоже. За новую.

— Вот-вот… И я не за старую. Только я так понимаю, что жизнь совсем новая никогда не бывает. Вот если бы все старые люди в один день пропали бы, испарились куда, а взамен совсем другие возникли, тогда б и жизнь была новая. А так она объявлена новая, а на самом деле середина-наполовину.

— Что же тут удивительного? Процесс закономерный — новое возникает в недрах старого, но оно растет, расширяется. Сегодня его меньше, чем завтра, но завтра-то больше будет! Вспомни, сколько в партии людей было перед Октябрем. А сейчас?

— Сейчас, если поштучно пересчитать, то, конечно, больше. Но все ли они новые? Вот в чем вопрос, друг ты мой ситцевый!

— Путаник ты, Максим.

Неожиданно тот согласился:

— А то как же? Вы узлы, как Александр Македонский, шашками рубите, а я распутать пытаюсь. Своим умом дойти. А ум чем проверишь? Одной совестью.

Шумов попросил тихо, повторил:

— Забери заявление, Максим. Не ставь свою совесть выше партийной.

— Против партии я не иду.

Он тоже ответил тихо и замолчал, задумался, глядя на медленно таявшую свечу.

Шумов обрадовался. Ему показалось, что разговор налаживается, и он решил еще больше смягчить остроту.

— Я сегодня видел Техника.

— Значит, на него нацелился?

— Мешает он людям жить.

— Доверие проявляешь?

Андрей ощутил холодок.

— Зачем ты так? Не о секретах речь. Я хотел спросить о твоей сестре.

— Она-то при чем?

— С Техником был один мой старый знакомый. Я помню, он был влюблен в вашу Таню.

— Муравьев?

— Да.

— Неужели он в банде?

— Нет. Но может оказаться. А что, между ними еще не все порвано?

— Ребенок у нее.

— Ребенок?..