Омут

— Да. Определенно. Какая-то авантюра, я думаю. Он еще вернется к этому разговору, будь уверен.

— Чтобы привлечь нас?

— Как видно. И не бесплатно. Я так понял.

— Однако ты стал подлинно меркантилен, — заметил Юрий.

— Только не в данном случае. Боюсь данайцев, что бы они ни обещали.

— Но речь может идти и о благородном деле.

— И ты откликнешься?

— Смотря о чем речь…

— Ладно, — заключил разговор Шумов, потому что они подошли к освещенному тусклым фонарем перекрестку, где должны были разойтись. — Ладно. Подождем до очередного обращения Техника к народу. А кормят в этом подвале, между прочим, отменно, а?

— Да, конечно. Надеюсь, мы будем видеться, несмотря на разногласия?

— Разумеется. Коммерсант должен быть широк в общении, — заверил Шумов.

Они попрощались вполне дружески и направились в противоположные стороны. Юрий — вверх, в сторону своего дома, а Шумов — по улице, что вела вниз, к домику Пряхиных. Он должен был повидать Максима.

По прежним годам Шумов помнил, что Максим ложится поздно, и действительно, в комнате, где он жил, светился огонек невидимой за занавеской керосиновой лампы.

Андрей подошел к окну и постучал.

Ночь была душной, и окно раскрыто. Максим откинул занавеску, вгляделся в лицо пришедшего и узнал Шумова.

— Ты зачем?

— Нужно поговорить.

— Поздно уже лясы точить.

— Так лучше.

— Мне прятаться не от кого.

— Так лучше для меня.

— Ну, раз уж пришел… Пошли в сарай. В доме спят уже все.

В сарае Максим чиркнул спичкой, зажег свечу, капнул растопившимся стеарином на верстак, закрепил свечку и стряхнул стружки со старого стула:

— Садись.

Шумов присел.

Максим рассмотрел его с насмешкой.

— Костюмчик-то не испачкай.

— Ничего. Тут чисто.

— Зачем пожаловал? Говори.

— Я от Наума.

— Мне он больше не начальство. Он как друг…

— Гусь свинье не товарищ.

— Зря обижаешь.

— И не думал. Как есть, говорю. Вы, как гуси, шеи задрали и гогочете в самодовольстве. А мне, видно, на роду написано в свинарнике обитать.

— Мы иначе думаем.

— У вас свои головы, у меня своя. Спорить не будем. Так что давай без дискуссии. Говори коротко и без поучений. Лады?

— Хорошо. Возьми назад заявление. Не отступайся от партии, Максим!

Пряхин хмуро покачал головой:

— Плохо вы меня знаете.

— Мы тебя знаем. К другому бы меня не послали.

— А ко мне особенно ходить не нужно было. Тебе тем более. Я тогда сгоряча тебя за нэпмана принял. Верней, сдуру. Ты, конечно, на задании. Чего ж шляешься неосторожно?

— О задании не будем…

Максим усмехнулся:

— Уже не доверяете?

— Максим! Ты меня в революцию ввел.

Сказано было в волнении и точно только в том смысле, что именно Пряхин поручился за Андрея в те трудные дни восемнадцатого года, когда пришлось создавать подполье. Однако «ввести» в революцию, да еще в одночасье, конечно, нельзя. Это всегда собственный, выстраданный умом и сердцем путь, и он начался для Шумова давно, можно сказать, с детства…

Разумеется, на всяком пути свои вехи, встречи, которые помогают не сбиться, а иногда и спрямить дорогу. В начале пути Андрея была мать. Нет, она не взяла за руку и не повела, больше того, она вынуждена была оставить его с отцом, от которого он еще почти мальчишкой услыхал о революции много несправедливого, а о матери — злого, уничижительного. Но у Андрея, как и у многих рано развившихся детей, складывался свой, независимый взгляд на родителей, и он был уверен, что мать не могла поступать плохо, и если она осталась в революции, а отец ушел., отступил, то права она. Он остро воспринимал ее человеческие достоинства и слабости отца, хотя редко выражал это в спорах. Ему не о чем было спорить.

А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь «почти». Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.

— Утопия, — говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, — красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…

Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.

Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.

— До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… — Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: — Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?

Максим пожал плечами.

— А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?

— Можно.

— Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?

— Да так, как мы живем, и жить не стоит, — сказал Максим.

— О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.

— Верно, — кивнул Пряхин.

— Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…

— Чтоб народ эксплуатировать?

— Вы и такое слово знаете? Вычитали?

— Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.

— Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.

Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.

А Максиму мысль не понравилась.

— И волки сыты, и овцы целы?

— Разве это плохо?

— Спасибо. Волком быть не желаю.

— Ха-ха-ха… — рассмеялся Шумов-старший. — Неужели овцой лучше?

— Человеком лучше.

Отец быстро наполнил стопку.

— Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…

— Волчьей доли?

— Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.

— Не нужно, папа, — попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.

— Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..

— Каких уроков? — спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.

Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.

— Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…

Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив — ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.

— Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.

Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум: