Омут

— Был, — поправился Максим быстро. — Умер. А как они сейчас, не знаю.

— Узнай. Этот Муравьев может глупостей наделать.

— Вот за это спасибо. Он недавно из плена вернулся, я слышал. Простила его Советская власть. Но как волка ни корми, а он все в лес смотрит. А ты про новое толкуешь!

— Я о процессе говорю.

— А я о людях. Помнишь, Андрей, я тебе рассказывал, как родственничек мой родной меня в зимней степи разул? Когда меня в город в ученье направили. Помнишь?

— Помню.

— Жив и здоров. И не советский, не кадетский. Как ты из него нового человека делать будешь, а?

— Таких всегда приструнить можно.

— Приструнить! А башку переделать можно? Черта лысого! — крикнул Максим, — Встретились мы с ним днями, так знаешь, что он мне сказал? С усмешечкой. Ты, говорит, и до революции с фуганком да рубанком, и сейчас. Что же тебе эта революция дала?

— Выпад контрреволюционный.

— Что выпад? У него три сынка, между прочим. Все яблочки от яблони. И их приструнишь?

— Если необходимо…

— Будь уверен. Только сколько же нашей чеке существовать придется, пока всех паразитов приструнишь?

— Вот именно! А ты уходишь.

— Ухожу. Потому что считаю: процесс процессом, но, если сорняк вскармливать, никакой процесс не поможет.

— Кто вскармливает? Кого?

— Нэпмана.

— Ну, уж позволь. Мы нэпмана не вскармливаем. Мы его заставим народ кормить.

— Сами не можем?

— Сможем., Но люди устали от нужды, хотят жить лучше.

— Слышал. И думал. И думаю об этом день и ночь. Что это значит — жить лучше?

— Это понятно.

— Тебе понятно, а мне нет. Лучше, чем кто, жить?

— Лучше, чем сейчас живем. При чем тут «кто»?

— Связь прямая. На словах только гладко. А на деле я буду лучше, чем ты, а третий лучше, чем мы оба. Вот куда ваша новая политика приведет. Чего в ней только нового, вот что я никак понять не могу.

— Это тоже выпад. Левацкий. По-твоему, уравниловка нужна?

— Совесть нужна. Осознать нужно, что не имуществом человек жив. Что значит улучшение обещать? К животному инстинкту обращаемся, а не к сознательности. Потерпите, мол, скоро лучше будет, потом еще лучше. А до каких пор? Ведь дальше такого улучшения захочется, — что хоть кишки вон, а улучши!

— Максим, это словесная эквилибристика.

— Что?

— Ты за деревьями леса не видишь.

— Нет! Я в корень смотрю. У меня, когда тот дядька раздевал, что в голове было? Обида, злость. Личная. По-ребячьи, понятно, рассуждал. А нужно было перед фактом устрашиться. Как же это родственник безвинного мальчишку-бедняка последнего достояния лишает? Ведь он любого капиталиста хуже, который чужих людей обездоливает. И люди те не на глазах, а бухгалтерия, прибавочная стоимость… А тут живой пацан, родня! Что ж у него в душе там? На что же это человек способен?

— Какая тут связь с новой экономической политикой?

— Не видишь?

— Не вижу. А ты что видишь?

— Микроба. Не у одних буржуев душа заражена. Микроб этот вездесущий. И с Врангелем за моря не отбыл. Тут остался, и мы его теперь сами разводим. Жадность и зависть — вот что ваш нэп означает. Одни обогащаться будут, другие им завидовать. И не говори, что мера эта временная. Это пример. Пример того, что и при социализме люди могут по-разному жить. Не с такого новую жизнь начинать нужно.

— Со всеобщей бедности?

— Не передергивай. Не за бедность мы с тобой в гражданскую боролись. Но что вообще человеку нужно? Крыша над головой, рубаха чистая, штаны нелатаные, ну и чтоб сыт был, конечно. Хлеба дай. Больше двух фунтов не съест. Мяса дай. Фунта хватит. Картошки, капусты, рыбы… Чтоб ел по-человечески, а не чревоугодничал в ресторане. Или вы сами туда хотите? Где пожирнее да повкуснее?

— Да ты не отвечаешь за свои слова!

— Отвечаю. И написал все в заявлении. Подписывайте и точка!

— Опомнись, Максим! Это непоправимая ошибка. Ты ничего не понял в нэпе. Я тебе как товарищ. Я же друг твой.

— Буржуи недорезанные друзья вам теперь.

— Замолчи! За такие слова…

— Что? В чека? Пролетария в чека, а буржуя в магазин?

— Бланкист!

— Термидорианцы!..

Вот такой тяжкий получился, а точнее, не получился разговор, и каждый остался в своей правоте, и будто забылось, как недавно совсем рядом шли на смерть за общее дело, и сорвались горячие слова «бланкист!», «термидорианцы!», которые в то бурное время звучали сильнее и страшнее многих других, придуманных, чтобы оскорбить человека.

А потом много лет не было у обоих ни потребности, ни возможности ни говорить, ни спорить. И только через два десятилетия свела их и расставила все по местам Великая война за Отечество…

Последнее время Самойлович, тот самый нэпман, который в кабинете Наума Миндлина старался втолковать, что новой власти стоило бы поучиться отношению с торговцами у царского градоначальника, был не в духе. Его заметно обеспокоила осведомленность Наума о финансовых махинациях, и страшила возможность налоговых санкций в то время, как торговля шла вяло. Думая о Миндлине и очень ясно высказанных им предостережениях, Самойлович говорил, привалившись животом к прилавку, единственному покупателю, детскому врачу Гросману:

— Вот вы, Юлий Борисович, ученый человек. Вы учились в Европе. Так вы мне скажите, не много ли власти забрали сейчас евреи?

Гросман не любил вопросов, поставленных в такой прямолинейной форме. Вопрос даже попахивал провокацией, и, если бы доктор не знал Самойловича много лет, он просто уклонился бы от ответа. Но на этот раз он только улыбнулся слегка и сказал осторожно:

— А вы так считаете?

— Я так считаю, а они тем временем считают мои деньги.

— Что поделаешь! Государству всегда нужны деньги. Как и частным лицам, между прочим.

— Тут я с вами согласен. Я даже думаю, что и Ротшильду вечно не хватает. Но у Ротшильда свои заботы, а у меня свои. Я могу вылететь в трубу. И все потому, что политики не понимают смысла коммерции. Ну, хорошо, пусть это будет граф или князь. Но у нас уже нету графов! А что мы имеем? Я сам читал в журнале — при белых, конечно, — что Троцкий в наступлении бросал красноармейцам золотые часы! Вы можете себе представить! Вы слышали такое?

— Да, я помню. Он подражал русскому генералу, который бросал Георгиевские кресты в бою с Наполеоном.

— Ха! Вы только подумайте — великий полководец из черты оседлости! Конечно, можно и одуреть. Но, между прочим, что бросал генерал? Кресты, которые царь специально изготовил на этот случай. А что бросал Троцкий? Часы, конфискованные у буржуазии, то есть, между прочим, у нас с вами. Вы не представляете, сколько у меня отняли часов за эти годы! Последние совсем недавно, в поезде.

— Но это же сделали бандиты!

— Да какая мне разница, кто у меня отнимает! А если и бандиты, так куда смотрит власть?

Гросман покачал головой.

— Вы говорите опасные вещи, Самойлович.

— Ничего. Я читаю газеты. С этим завинчиванием гаек номера уже не проходят.

— Что с вами, Самойлович? Почему вы так недовольны властью? Насколько я помню, вы ведь всегда уживались с властями.

— Да! Я уживался. Я даже так уживался, что умные люди меня всегда уважали. И при царе, и потом… Меня даже погромщики предупреждали, когда начнется погром. Другим головы пробивали, а мне не разбили ни разу даже витрину. Потому что меня уважали. А этот золотушный мальчишка, которому я приносил на праздники конфеты, теперь держит меня за горло и грозится придушить! Они, видите ли, хотят делать мировую революцию за мой счет!

— О ком вы, Самойлович?

— О ком же, как не об этом мальчишке, Наумчике. Он теперь важная птица.

— А… вот вы о ком!

— Вот именно. Вы только подумайте, доктор! Им все мало. Они убили государя, прогнали Временное правительство, побили всех генералов и даже адмирала Колчака. Они запугали Антанту… А теперь, когда вроде бы наступила жизнь… конечно, не та, не настоящая, но хоть какая-то жизнь, и когда я могу быть полезен, они говорят мне: ладно, принеси нам пользу, а мы у тебя все отберем и выкинем на помойку! Кому говорят? Мне! А? Как вам это нравится? Нет! Я такого над собой не потерплю!