Страница 58 из 82
— Больше, Ольга, не ходи к нему! — Тетка Валентина Макаровна выдохлась, тыльной стороной ладони утерла щеки, запахнула расстегнувшийся джемпер. — Если еще не понимаешь, как детей растить, — хоть взрослых послушай: я запрещаю тебе бывать у Алексея!
Анастасия Владимировна сошла с тропинки, когда Лешкина мать, не размахивая, а как-то передергивая руками, понеслась к дому. Но тетка Валентина Макаровна все же еще и обошла ее по траве.
Если бы Алена не так сжалась в комок — она бы, наверное, закричала теперь. Но секунду или две она еще оставалась без движения, потом резко встала и, ни на кого не поглядев, ушла в беседку.
* *
*
Анастасия Владимировна старательно, обеими ладонями утерла лицо и, горестно взглянув на Сергея, неуверенными шажками тоже направилась в беседку. Сергей молча вошел следом.
Крепко уцепившись за дощатую скамейку, Алена сидела в темном углу, настороженная, одинокая. С первого взгляда ее черный костюм и рассыпанные, по плечам волосы не выделялись на фоне густой зеленой стены, и сначала угадывалось лицо, потом глаза, которыми она смотрела сквозь вошедших мать и Сергея.
Анастасия Владимировна осторожно пристроилась неподалеку от входа, через стол от Алены, Сергей сел, как пришлось, — между ними. Подперев голову кулаками, испытующе взглянул на Алену.
— Как же теперь, Оля?.. — дрогнувшим голосом вторично за какие-нибудь полтора часа задала Анастасия Владимировна тот же вопрос.
— Что как? — переспросила Алена. И ответила: — Никаких как, мама.
— Но беда-то какая, Аленка!
— Надо бы хохотать, а ты говоришь: беда, — чужим, ровным голосом сказала Алена.
Сомкнув дрожащие губы, Анастасия Владимировна с трудом подавила всхлип.
— Ни о чем больше не надо, мама, — решительно проговорила Алена. В уголках глаз ее, под ресницами, сверкали холодные зеленые огоньки. Глаза ее редко зеленели, как теперь, — это было всегда неожиданно и тревожно.
Сергей посмотрел на ее кеды. Она спрятала ноги глубже под скамейку. Надо было уехать ей на Черное море, как предлагала Анастасия Владимировна, попижонила бы хоть раз в жизни. Или податься в пионерлагерь: воевала бы с пацанами... Врет: они бы слушались ее. Разве что сама вытворила бы что-нибудь вместе с ними...
— Валентина звонит: с Лешкой беда. А сердце мое чует — с тобой... — жалобно проговорила Анастасия Владимировна.
— Тетя Настя, вы не расстраивайтесь! — вмешался Сергей. — Вы просто многого не знаете! — Он случайно глянул при этом на Алену и встретился с ее воспаленным, презрительным, как ему показалось, взглядом. Осекся. А она точно так же стала глядеть на мать.
Сергею захотелось разозлиться, прикрикнуть на нее...
Анастасия Владимировна сказала:
— Я тебя с малолетства, Ольга, и до сих пор вроде под сердцем ношу... Ни за кого ведь так, а за тебя все ноет вот тут! — Она показала под левой грудью. — Боюсь, не такая ты какая-то... И не будет счастья тебе!
— Почему? — сказала Алена. — Я, мам, счастливая.
— Железная ты! И переломишься когда-нибудь!
— Тетя Настя... — опять вмешался Сергей. — Что там говорил Лешка?.. Вы были, когда он с матерью...
— Ничего я не поняла! — пожаловалась ему Анастасия Владимировна. — Пихнул он сумку Валентинину, опрокинул все, схватился бинты сдирать и... на Олю. Нет, — поправилась она, — на обоих: он все время «они» говорил. «Что им надо, да скажи, чтобы меня не трогали». Ну, и про Аленку... Ничего я не поняла! Выгнал он нас... — Анастасия Владимировна украдкой посмотрела на дочь, — Зачем ты его, Оля?..
— Не трогайте ее, тетя Настя, — вступился за Алену Сергей.
— Да я не трогаю!
Вот ведь как... — сказала Алена, по-бабьи горемычно подняв брови, что также было неожиданно в ней. Спросила: — Видишь, как бывает, Сережка?.. — И замолчала. В беседке надолго установилась тишина.
Дощатый пол рассохся возле ножки стола, в щели пробились трава и даже какое-то хилое деревцо.
— Уедем, Оля?.. — попросила Анастасия Владимировна.
— Нет, мам, я не поеду. Для меня это важно. Ты не понимаешь.
— Я все понимаю... — сказала Анастасия Владимировна. — Но зачем же все так?
— А что тебе унывать из-за меня? — спросила Алена. — Я уж как-нибудь сама размыкаюсь. — Никогда она так грубо не разговаривала с матерью. — Я останусь, даже если тетя Валя будет гнать меня.
— Что ты! — испугалась Анастасия Владимировна. — Валентина отходчивая, поймет...
Алена презрительно шевельнула бровями и еще крепче стиснула в пальцах шершавую скамейку.
Анастасия Владимировна была унижена вместе с дочерью и, когда собралась пойти выяснить отношения с Лешкиной матерью, умоляюще глянула на Сергея, словно он был бронирован от унижений и на том основании мог защитить Алену.
* *
*
Солнечное пятно у входа в беседку ожило, когда Анастасия Владимировна, выходя в сад, тронула юбкой листья хмеля, и заколыхались в воздухе серебристые ворсинки. Потом, когда отшуршали по траве ее легкие шаги, — яркое, с неровными краями пятно у входа опять застыло на некрашеном тесовом полу.
А когда Сергей посмотрел на Алену, ее черный костюм и рассыпанные по плечам волосы опять ненадолго слились с темным фоном живой плотной изгороди за ее спиной. Опять белым пятном увиделось ее лицо, потом глаза. Но теперь они были обращены на него. И тлели в зрачках непонятные зеленые огоньки.
Сергей предложил единственное, что мог:
— Давай я тебя провожу в Никодимовку...
Алена мотнула головой: нет.
— Не надо было мне совсем впутывать тебя... — Сергей помедлил.
— А я думаю, зачем вообще путалась с вами всю жизнь? — сказала Алена. — Вот и получилось: ни то ни се. Лучше бы водилась с девчонками, как положено. А я — около вас. И достукалась.
— Старое ковырять поздно теперь! Но переиграть можно еще! Кто-кто, а я тебе не помешаю.
― Не помешаешь, — согласилась Алена. — Этого ты, если тебя даже попросить, не сделаешь... Ты, Сережка, многое можешь. Даже в морду дать. Но если наверняка уверен, что дать следует. А так чтобы с маху, с первого побуждения — нет. Ты внутри выскобленный какой-то. Ты, прежде чем сделать, все обдумаешь тысячу раз и конечно, будешь прав. Так жить проще!
— А тебе откуда знать? — спросил Сергей. — Может, это потрудней в тысячу раз?
— Нет, — сказала Алена. Потом согласилась: — А может, и трудней... Но так делают себялюбцы! Понял? Им кажется — они думают о других, а думают о себе, чтобы не мучиться потом из-за ошибок. Ходить без пятнышка разве не легче?! — Голос ее задрожал. — Ты даже полюбить просто так, без оглядки не сумеешь — ты будешь всю жизнь советоваться сам с собой: Скажешь, что я не права?
— Ничего ты не знаешь: кто что как умеет...
— Про тебя знаю. Ты не умеешь. Ты бережешь себя от лишних болячек. И не понимаешь, что боль тоже бывает счастливой. Вот и станешь всю жизнь прятаться за дружбу, чтоб поспокойнее. А любить — надо силы много!
Сергей молчал, думал. Может, он и правда уродился излишне предусмотрительным, чтобы постоянно взвешивать: как да что. Но никогда не считал это пороком. И тут же, словно в подтверждение Алениных слов, заметил, что сидит в несколько нарочитой позе: облокотившись на колени, сгорбленный, будто сознательно демонстрирует подавленность. Выпрямился, оборвал несколько полукруглых листьев хмеля за спиной и стал рвать их на кусочки: сначала пополам, потом на четвертушки, потом еще мельче.
— Я просто не умею напрашиваться или навязываться, — сказал он, — ни в друзья, ни в знакомые... ни в кого-нибудь еще. Нужен я человеку — и он мне нужен; а если нет... значит, как-нибудь.
— Правильно! — подхватила Алена. — Ты хочешь, чтобы тебе все на блюдечке. Хоть дружбу, хоть любовь — чтобы спокойная, надежная. А за нее борются, Сережка! — Алена повысила голос, и, хотя глаза ее были сухими, в голосе закипали слезы. — И уж когда она есть — так просто ее не отдают! А ты отдашь! Не будешь бороться! Пойдешь и станешь раздумывать: имел ли я право?.. Такой вот ты!