Никодимово озеро

Сергей снял крючок с двери, поднял шпингалеты и распахнул настежь раму. Темная, в слабых отсветах лампы рябиновая ветвь распрямилась при этом и заглянула в окно, слегка покачиваясь как живая.

Лампой давно не пользовались, фитиль отсырел и то чадил, покрывая копотью надколотое стекло, то неожиданно почти угасал, с легким треском разбрасывая желтые искры, за которыми тянулись ниточки дымчатого следа.

Приподняв стекло, Сергей кончиком автоматического карандаша счистил нагар с фитиля, потом убавил огонь до самого маленького и, не раздеваясь, лег, заложив руки за голову. Но не на кровать, которую приготовила ему тетка Валентина Макаровна, а на кушетку, уже лет десять назад выставленную сюда из дому по причине своей негодности. Когда он ложился, пружины, ослабевшие от времени, тихонько застонали.

Сергей подумал, что Алене тетка Валентина Макаровна не даст поспать. Но тут же понял, что и без того ни ему, ни Алене толком до утра не заснуть, и, глядя в потолок, признался себе, что вовсе не взгляд Алены заставил его почувствовать беспокойство — тревога явилась сразу, как только Валентина Макаровна стала рассказывать о случившемся, и даже раньше еще — когда они, войдя в Никодимовку, уловили запах гари, а потом увидели свет в Лешкиных окнах: Лешка не мог знать, что они приедут сегодня. А может, предчувствие никакая не выдумка и Сергею еще в Сосновске что-то упрямо подсказывало неладное, иначе с какой бы стати он так, без интересу ехал на этот раз в Никодимовку? Правда, все это можно было объяснить проще: чем откровеннее стремилась сюда Алена, тем меньше стремился он...

Световой круг от лампы на потолке то сужался, то чуть расширялся, в зависимости от того, слабее или ярче горел фитиль.

Дело в том, что Алена была влюблена в Лешку и однажды сама почти призналась в этом.

* *

*

Что-то сухо щелкнуло за стеной. Сергей одним движением поднялся на ноги и, глядя в темный проем окна, потянулся к лампе, чтобы прибавить свету.

Рябиновая ветка, дрогнув, откачнулась в сторону.

― Это я! — шепотом предупредила Алена и, вскочив на подоконник, легко спрыгнула на пол. — Еле уложила, — объяснила она причину своей задержки, словно бы Сергей знал, что она явится, и, откинув за спину волосы, зашагала своей бесшумной, пружинистой походкой от стола к двери: три шага туда, три — обратно.

Сергей прибавил, затем убавил огонек в лампе. Он действительно ждал Алену, знал, зачем она пришла, и непроизвольно оттягивал разговор.

Подойдя к столу, Алена села на край постели. Передвинула ближе к себе лампу. В глазах ее замерцали два крохотных язычка пламени.

Сергей сел на единственный во времянке табурет и в ожидании уставился на Алену. Оба прислушались, когда со стороны Никодимова озера протяжно завыла собака. Сергей вспомнил, что старики говорят — это не к добру. И от мысли, что он становится суеверным, сделалось почему-то спокойней на душе.

― Ну? — спросила Алена.

― А! — Сергей хотел махнуть рукой, сказать, что ничего особенного не произошло, что они зря волнуются. Но, во-первых, Лешка в больнице, а усадьба хромой Татьяны сгорела — этих событий не перечеркнешь. Во-вторых, и он и Алена — оба уловили неувязку в рассказе тетки Валентины Макаровны, когда она заметила мимоходом, что кровь на Лешкином лице подсохла. Это свидетельствовало, что он лежал без сознания не три-четыре минуты, которые понадобились тетке Валентине Макаровне на сборы, а значительно дольше...

― Какой может быть разговор, — сказал Сергей. Но в голосе его не было желанной уверенности. — Ничего мы не знаем. Напридумываем только...

Алена встала и опять завышагивала по комнате взад-вперед. Руками она при этом почти не двигала, но все время шевелила тонкими белыми пальцами, то сжимая их в кулаки, то выпрямляя один за другим. Загар к ее коже приставал плохо, и в любое время года лицо и руки ее оставались белыми.

― Что ему там делать было ночью? — спросил Сергей.

― Писал, что подготовит усадьбу... — помедлив, сказала Алена.

― Ночью? — саркастически повторил Сергей.

Алена остановилась у двери.

― Не знаю.

Сергей неожиданно обозлился: то ли на себя, то ли на нее, то ли на Лешку.

― В конце концов, если даже это он запалил усадьбу — никто не догадается! Тем более — сам пострадал. — И злость его испарилась на этом. Было бы сомнительным спокойствие, основанное на формуле «все хорошо, потому что шито-крыто». А потом, Лешка в больнице, и еще неизвестно, чем это кончится для него.

Алена подошла к лампе, сняла стекло, дыхнула в него, как делала это тетка Валентина Макаровна, и, взяв со стула кусок газеты, стала протирать копоть.

Догадается кто или не догадается, а нам с тобой, Сережка, нельзя ничего говорить об этом... Понял?

Огонек лампы едва мерцал без стекла, и за гущей рябины стало видно, что на востоке брезжит рассвет, небо посерело, отодвинув горизонт, и запахло росой.

Чтобы Алена не видела его лица, Сергей встал, подошел к окну.

― Ты, Алена, не сердись на меня... И не волнуйся зря... — Он хотел сказать что-нибудь существенное, а получилась явная ерунда: — Врачи же говорили, что все будет в порядке? А Татьяне хромой усадьба эта как мертвому припарки. Алена увидела посветлевшее небо и, прежде чем надеть стекло на лампу, задула огонь. Подошла и остановилась рядом с Сергеем.

― Все-таки, Сережка, мужчины, правда, медленно развиваются... Серьезности у тебя не хватает. — Она покрутила рукой в воздухе и, оттолкнувшись от его плеча, вспрыгнула на подоконник.

Сергей не понял ее, огрызнулся на всякий случай:

― Хватит, что ты серьезная...

Алена пропустила его замечание мимо ушей, оглянулась:

― Часа через два приходи. Даже раньше. — И, спрыгнув наружу, неслышно скользнула между стеной и кустами рябины к дому.

* *

*

В детстве бабка Татьяна попала под лиственницу, которую заваливал ее отец, и прихрамывала с тех пор на обе ноги. Жениха для калеки не нашлось, и потому, захоронив с годами всех близких, Татьяна коротала свой век одна. Работала сторожем: то на току, то при сельпо, а в свободное от дежурства время молилась богу, которого, помимо усадьбы, только и унаследовала от родителей. Были у нее иконы, писанные невесть в какие времена, потрескавшиеся, почерневшие, с едва проступающими ликами на них, да были еще «святые» книги, читать которые бабка не умела, но трепетной рукой открывала перед молитвой, веруя, что вся мудрость бытия перед ней — в этих загадочных крючочках прадедовского письма.

Дворы Никодимовки, посторонившись от колхозных полей, от ферм, ютились в кедровнике. Только на единственной, центральной улице в два-три десятка изб, которую так и называли — Улицей, кедры были вырублены, и под хозяйскими окнами шумели раскидистые, можно сказать — экзотические для здешних мест — тополя. Другие избы, свободно отступивши друг от друга, прятались под сенью кедров, и случалось, по осени прямо во двор с коротким, глухим ударом падали тяжелые шишки. Почему владение хромой Татьяны, в отличие от остальных, называли усадьбой, — неизвестно. И ворота у нее, как у всех, и калитка, и навес во дворе, и банька с предбанничком на огороде обыкновенная. А в два этажа домов, как Татьянин, было аж три в Никодимовне. Разве что запущенностью своей Татьянино хозяйство напоминало бывшую помещичью усадьбу на Лисьем хуторе. Тот же помещик и завез откуда-то эту не совсем обычную для деревни моду — дома в два этажа. К тому же, рассказывают, паводки в старые времена были не чета нынешним, и пусть раз в двадцать лет, но случалось, что Никодимово озеро, выйдя из берегов, затапливало половину деревни. А дальние предки Татьяны были, видать, завзятые рыбаки, если отстроились у самого что ни на есть озера. И в любой потоп верхний этаж дома, надо полагать, всегда оставался сухим.

Раньше Татьяна единолично занимала оба этажа своей огромной усадьбы. Но лет десять назад переселилась в небольшую пристройку во дворе, что служила ей летней кухней. Переселялась она, если верить слухам, на несколько дней, чтобы, выморозить тараканов в доме, а жить осталась навсегда. То ли в двухэтажном срубе вместе с тараканами вымерз и жилой дух, то ли нашла хромая Татьяна, что в тесной пристройке она стала ближе к своему таинственному богу, но с тех пор дом ее был предоставлен самому себе, чтобы, состарившись, умереть — не насильственной, как это случилось, а своей смертью. Окна этажей были наглухо заколочены, проржавевший замок на дверях открывался не чаще одного-двух раз в год, и постепенно тлели ступени высокого, прямо-таки боярского крыльца.