Если небо упадет

Поэтому сейчас нужно жить. Да, Мира, нужно жить! Да так, чтобы перед смертью было, что вспомнить, и перед естественной смертью, а не от своей руки, от разочарования или глубокого отчаяния. Надо жить так, чтобы след остался, чтобы искры не тухли раньше времени, не исчезали на небе слишком быстро. Надо светить как можно дольше, шире, ярче, заполняя каждый уголок неба. И не сдаваться. Ни в коем случае. Это ведь так красиво, когда ты живешь. Когда ты живешь ради кого-то. Ради родителей, ради дружбы, ради любви, ради себя, ради того, что тебе есть ради чего существовать. И эти мысли бесценны. Они появляются в моей голове под ливнем, под плачем неба, которое не выдержало и выплеснуло свои эмоции. Ведь даже у него есть чувства, ведь оно такое же, как и мы. Невечное существо, скитающееся и ждущее своего часа. Я расставляю руки ему навстречу, я принимаю его, и оно принимает меня. Мы поняли, что рано или поздно нам предстоит встретиться, и мы смирились. Улыбаюсь. Капли дождя стекают по лицу. Открываю глаза, осматриваюсь и вижу, как люди бегут под карнизы, прячутся в зданиях, пережидают ливень под арками. Они со страхом глядят на тучи, указывают на них пальцами, злятся, пугаются грома. А я не хочу скрываться. Нет в этом смысла. Отнюдь не дождя так нужно бояться, а самих людей.

Хлюпаю кедами по лужам. Короткие, рыжие волосы становятся темными, тяжелыми. Я убираю их назад, но они вновь падают на лицо и щекочут скулы. В автобусе согреваюсь. Слышу, как дождь свирепеет, набирает мощь, и через пару минут ветер молотит по крыше с такой силой, что становится страшно. Деревья нагибаются. Наблюдаю за ними сквозь стекло и думаю о том, как стойко они держатся. Люди бы давным-давно сломались.

Моя остановка. Выхожу на улицу, и тут же шатаюсь в бок. Небо чернеет, сверкает от молний, шумит, взрывается над моей головой, а я бегу по лужам, разбрызгивая воду в стороны, пачкая низ джинс, и не обращаю на это никакого внимания. Собираюсь еще долго разбивать свои отражения в лужах, но останавливаюсь. Буквально в нескольких метрах от подъезда.

Он весь мокрый, сутулый. Стоит под ливнем и смотрит на меня так, что я вся сжимаюсь, скручиваюсь, превращаюсь в нечто только отчасти напоминающее человека. Задерживаю дыхание и шепчу:

- Дима, – пытаюсь скрыть улыбку. Не выходит. Я так рада его видеть, что начинаю светиться. Уверена. – Ты пришел.

- Я…, - парень замолкает. Нервно поправляет волосы, отводит взгляд к небу и переминается с одной ноги на другую. Кому, как ни мне знать подобные жесты: тебе хочется что-то сказать, но ты не можешь. И не потому, что не хочешь. А потому, что не находишь в себе сил. – Я принес тебе кое-что. Диск. С музыкой. Он спасает меня уже два месяца. Плюс-минус пару дней. - Я подхожу к Диме, вижу протягиваемую мокрую упаковку с CD. Забираю ее, прячу по кофту и вновь смотрю на парня. Собираюсь сказать хоть что-нибудь и плевать, что все слова вылетели из головы – придумаю! Но не успеваю. Дима продолжает громким, уверенным голосом, – я очень сильно хочу рассказать тебе, с кем ты имеешь дело. Я должен, обязан. Но, понимаешь, дело в том, что ты уже и так считаешь меня ненормальным, слабым человеком, а эта история только усугубит положение.

- Не говори так. Ты просто замечательный.

На пару секунд я разбиваю его злость и отчаяние. Но затем парень вновь сводит брови и говорит:

- Ты должна знать правду.

- Пойдем в дом.

- Нет. Я расскажу тебе обо всем сейчас. Не могу больше держать мысли в себе, иначе я попросту взорвусь, а в этом, поверь, нет ничего хорошего. Я не горжусь своим прошлым. И если бы мы снимались в фильме, я бы с трагичным, пафосным видом заявил, что изнываю от невозможных терзаний, что корю себя за огромное количество оплошностей, и за плечами крою целую тонну ошибок, промахов и глубочайших заблуждений. Но так как мы не в кино, и я обычный подросток, я уложусь в пять слов: я по уши в дерьме. – Он усмехается, кривит рот и повторяет, - по уши! Правда в том, что я терпеть не мог свою сестру. Ненавидел ее постоянное желание быть рядом. Она вечно липла ко мне, лезла со своими предложениями провести время вместе: то погулять, то посмотреть фильм, то сходить на ее концерт. Я бесился. Дико. У меня своих дел было много. Спросишь каких? Не знаю! Я ничего не делал. Я просто тратил время, в никуда. Нет, я не носил кожаных курток и не купил себе Харлей. Я не пил с друзьями, не ввязывался в переделки, не имел проблем с законом. Мне вообще было плевать на то, как и каким образом, я живу. Плыву по течению и отлично. Но потом этот диагноз, лейкемия. Как? Я до сих пор не понимаю, как, почему? Что я упустил? Когда это случилось? Арина была такой…, - он вытирает мокрое лицо и с силой стискивает зубы, - такой живой. Постоянно смеялась, ходила куда-то, играла на фортепиано, придумывала какие-то мелодии, вешалась на родителей, пропадала у друзей. А затем вдруг все прервалось. Она упала рано утром, сразу после завтрака. Съела блинчики с мясом, встала и потеряла сознание. Вот так. Просто. По щелчку. Где-то спустя неделю, я пришел к ней в больницу просто потому, что должен был. Я ведь брат, она болеет. Нехорошо сидеть дома, да? Тогда-то я впервые спустя столько лет и посмотрел ей в глаза, и я сразу все понял. Понял, что она умрет. Знаешь, мне кажется, она тоже это понимала. Прощалась со мной каждую минуту, говорила: ты только не кричи на родителей, не вини их, не злись на меня, ни в коем случае не избавляйся от моих фотографий, не забывай мою музыку, а я ничего ей не мог ответить, потому что не осознавал происходящего. Не прошло и месяца, как Арина похудела. Эти постоянные процедуры, а врачи, словно психи, только и делали, что ставили на ней эксперименты: вот это лекарство, теперь это, давайте на сей раз это, еще – это. Они выкачали из нее все. И я наблюдал за тем, как она уходит, исчезает, я видел ее слезы, видел мамины истерики, видел, как плачет папа, сложив дома голову на клавиатуру ее фортепиано, и тогда у меня внутри что-то треснуло. Я вдруг просто понял, что не хочу терять сестру. Даже ее бесящий оптимизм был частью моей жизни. Я стал чаще приходить к ней в больницу, стал чаще проводить с ней время. Скажешь – поздновато? Да, так и есть. Но на тот момент мне казалось, что это действительно поможет, что я вылечу ее своим присутствием, своим отношением. Как ребенок повелся на тупые бредни, вроде тех, что люди выздоравливают, если их любить гораздо сильнее, чем любили раньше. Или, если им уделять больше внимания, чем прежде. Ну, ты поняла, о чем я. Собственно, я стал одержим. – Дима вновь улыбается на одну сторону, но я все равно вижу, как ему больно. – Я был странным человеком, Мира. Сначала не обращал на сестру никакого внимания, а затем вдруг осознал, как она мне дорога. Хотя, наверно, в этом нет ничего странного. Люди все такие. Ладно, я отошел от темы. Однажды Арина расплакалась. Она редко так плакала, знаешь? Практически, никогда. Но в тот день ее что-то сломило. Я сидел рядом, сжимал ее руку, все спрашивал: что с тобой, тебе плохо, что случилось? А она ни в какую. Ревет, как ненормальная. Вырывается. Отбивается от меня худыми, прозрачными руками. И я жутко испугался, уже думал вызывать врача. Но, к счастью, Арина заговорила. Знаешь, что она сказала? Она спросила: почему раньше мы все не были так близки? Почему нашу семью свела ее болезнь? Почему мама с папой только сейчас берут выходные на работе, почему только сейчас мы находимся в одной комнате больше десяти минут, почему только сейчас я решил с ней познакомиться, почему, почему, почему. Тогда-то я и увидел абсурд данной ситуации. Мы стали семьей в момент, когда она разваливалась. Ни минутой раньше, ни минутой позже. И Арине было очень больно. Да, она теряла друзей, парня, музыку, но она и подумать не могла, что потеряет еще и семью.

- Дим…

Я подхожу к парню. Кладу ладонь на его плечо, но он отходит назад. Нервно вытирает руками мокрое от дождя или от слез лицо, и отрезает:

- Мы постоянно что-то теряем. Каждый день, каждую секунду. Но смерть Арины не была просто утратой. Это был урок. Я понял, что жил неправильно, что мои родители жили неправильно, что все было неправильно, абсолютно все! И я сломался, как мамина психика. Только если она решила наглаживать свое платье, я сорвался с катушек. – Под гром Дима признается, - уже на второй день меня загребли в участок: избиение в нетрезвом состоянии. Утром выпустили. Через несколько часов привели обратно – попытка применения огнестрельного оружия. Папе пришлось повозиться. Грозил срок. Дали условно. Помнишь, ты предлагала остаться у тебя? Я сказал, что должен работать. На самом деле, мне нужно было появиться в участке – поклониться, поклясться, что еще никого не убил и не планирую.