Страница 41 из 100
Если бы кто-то в том глухом переулке видел, как все произошло, он бы, возможно, и не придал этому особого значения, так это выглядело обыденно и не походило на похищение. Шла женщина, к ней подошли четверо мужчин, они о чем-то поговорили, а затем все вместе пошли дальше. Вот и все. Кто бы мог догадаться, что женщину вели насильно, что мужчины не были с ней знакомы?
В то короткое время, когда это произошло, переулок был пуст, но если бы кто-то и оказался рядом, Галка бы не закричала, не позвала на помощь. Эти четверо возникли перед ней так неожиданно, что она даже не успела испугаться. А потом, когда ей приказали молчать и идти вперед, страха тоже не было, она только почувствовала, как в ней все оборвалось, что она теряет и волю, и силы. И когда один из них, заметив, что она пошатнулась, взял ее под руку, она даже не ощутила его прикосновения. Словно окаменевшая, тупо и безразлично уставившись потухшими глазами в темноту, она шла, как ей казалось, в неизвестность…
В самом конце переулка, за которым начиналось поле, их ожидали сани. Ей завязали глаза, и потом, когда ехали уже лесом, повязку не сняли, хотя и без нее Галка вряд ли смогла бы понять, каким путем ее везли и куда в этом глухом, темном лесу.
Дорога ей показалась долгой, похитители ее почти все время молчали, а если и перекидывались иногда между собой двумя-тремя словами, то смысл их ей был непонятен, да она и не очень прислушивалась. Она была вся в себе. Нервный озноб, бивший ее в начале пути, постепенно утих, она уже вышла из шокового состояния и, как всякий не потерявший рассудка человек, попыталась хоть как-то осмыслить и то, что уже произошло, и то, что ждет впереди.
Что она попала в большую беду, что надежд на спасение никаких нет — в этом она не сомневалась. Не сомневалась она и в том, что их со старшиной на каком-то этапе пути выследили и что теперь ее постараются использовать в задуманном бандитами грязном деле.
Как с ней, молодой женщиной, станут обращаться, чтобы заставить ее согласиться на роль их сообщницы, Галка в деталях не представляла, хотя готовилась к самому худшему. Ее сейчас больше волновало и тревожило, что ее ждет как жену офицера-пограничника, которая, если и была мало информирована о планах заставы, но что-то все же знала, но каким-то, пусть самым общим разговорам с мужем, догадывалась о сложившейся на границе ситуации. Сможет ли она устоять, выдержать тяжкие испытания, которых ей наверняка не миновать, не проговорится, не выдаст какой-то служебной тайны — вот что не давало ей сейчас покоя, назойливо, до ноющей боли в висках, сверлило, разламывало голову. Она как могла настраивала себя на борьбу, но уверенности в ней, в сущности никогда не подвергавшейся такой опасности, не было. Да, она читала о подвигах, о человеческой стойкости, восхищалась теми, кто с честью выдержал муки истязаний и пыток, но это было с другими. И даже тогда, когда она мысленно ставила себя в их положение, она не могла не признаться самой себе в том, что исход борьбы мог быть не в ее пользу…
Пока ее везли, она о многом передумала. Вспомнила мать, сестру. Но самые мучительные переживания она испытывала, думая о муже. В эти минуты она забывала о своих страданиях, они отступали на второй план. Тамаров стоял перед ее завязанными глазами, и она едва сдерживала стон от нестерпимой боли за него, растерянного и беспомощного от случившегося. Сдержанный в своих отношениях с ней, внешне не проявлявший ни пылких чувств, ни той нежности, которую она, как всякая любящая женщина, ждала и желала от близкого человека, лишенный какой-либо сентиментальности, он — она знала это — очень любил ее, и эта его непоказная, глубоко запрятанная, подчас даже суровая любовь была для нее куда дороже неприкрытого обожания. Он любил ее своей любовью, и она сейчас многое бы отдала за одну только его смущенную улыбку, которая озаряла его лицо в самые счастливые для них минуты… «Что с ним стало, когда вернулся старшина? — думала она, кусая губы и почти не ощущая боли. — Хватит ли у него сил не сломаться? И что будет с ним, если…» Она почувствовала, как в горле у нее перехватило, на глаза набежали слезы, и хотя их все равно никто из бандитов не увидел бы, она провела рукой по повязке, как бы убеждаясь в ее прочности. Подумала с грустью: «Оказывается, и такая повязка бывает иногда спасительной…» И впервые за все это страшное для нее, давящее непоправимой безысходностью время улыбнулась…
Повязку с ее глаз сняли уже в бункере, но она еще долго не могла привыкнуть к тусклому свету подземного помещения, как подслеповатый котенок, щурилась на окруживших ее людей. И там, в переулке, и здесь, в бункере, она искала среди них, и была уверена, что найдет, того человека, который подходил к вей в Горске. Если прежде спорила с мужем, шутливо отвергала его подозрения, то теперь была убеждена в том, что ее похищение — дело рук Полосатого. Но ни там, ни здесь его не было, во всяком случае среди тех, кто ее окружал. «Может, я увижу его потом? — думала она. — Я, конечно, узнаю его…» И почему-то терялась при мысли о том, что вдруг его здесь совсем не окажется. Нет, в правоте мужа она уже не сомневалась, но, вспоминая встречу в Горске и разговор с Полосатым, она не могла не вспомнить и ту его прощальную фразу: «Будьте осторожны в дороге…» И хотя она звучала для нее сейчас цинично, выкинуть ее из головы Галка не могла…
Среди окруживших ее бандитов Галка без особого труда выделила их главаря. Холеные лицо и руки, надменность, сквозившая в каждом его движении и жесте. Отличался он от остальных и отменной военной выправкой. Когда он разговаривал, с его тонких губ почти не сходила ироническая улыбка, а белесые глаза оставались холодными, пронизывающими собеседника насквозь.
— Ну, насмотрелись на красивую пани?.. Теперь марш отдыхать! — обратился он к бандитам, указывая на дверь. Выпроваживая их, добавил: — Я же говорил вам, что случай надо искать там, где его труднее всего найти. Вот он и подвернулся. Марш, марш!..
Прикрыв дверь, он, щелкнув каблуками, представился:
— Владислав Огульский! К вашим услугам… — Не дождавшись ответа, предложил своей пленнице стул, потом сел сам и закурил. — Я понимаю, вы сейчас не очень ловко себя чувствуете, но что поделаешь, судьба распоряжается нами по-своему…
— Что я должна делать? — спросила Галка. — И вообще, зачем я здесь?
— Пока ничего. Сейчас вам принесут ужин. А затем устраивайтесь, отдыхайте. У нас здесь, к сожалению, не очень уютно, но тут уж виновата ваша власть, которая не позволяет нам пользоваться комфортом. Впрочем, насколько мне известно, на ваших заставах тоже особого комфорта нет, не так ли?
— Вы не ответили на мой вопрос. Я хочу знать, зачем я здесь?
— Всему свое время, — ответил Огульский вставая. — И не надо так волноваться.
— Н-но, н-но я не могу н-не волноваться! В-вы же понимаете!..
— Понимаю и сочувствую вам. Но зачем же так сильно? Вы даже стали заикаться…
— Я вообще заикаюсь! — Галка тоже встала. — А сочувствия мне вашего не надо! И от меня вы его не дождетесь, когда будете стоять перед пограничниками, как я сейчас стою перед вами!
— Надеюсь избежать этой участи. Пока, как видите, мой бог оказался сильнее…
— Вам ли говорить о боге, Огульский! Постыдитесь!.. Воюете с беззащитными женщинами!..
— Не такая уж вы беззащитная, — усмехнулся Огульский, того и гляди вцепитесь в меня своими прелестными коготками… Ну, пожалуй, хватит на сегодня. Сейчас вам принесут ужин. И приятных сновидений, прекрасная пани… — Он снова щелкнул каблуками и вышел.
После его ухода Галка не сразу пришла в себя. Нервное напряжение горячими струями заливало глаза, и она несколько минут почти ничего не видела, с трудом различала окружавшие ее предметы. А когда немного успокоилась, ощутила страшную тяжесть во всем теле и, вконец измученная, опустилась на стул. Она плохо соображала, что произошло, почти не помнила, о чем только что говорила Огульскому, и если бы ей сказали, что она кричала на него, она бы не поверила.