Страница 42 из 100
Она не слышала, как открылась дверь и вошел Яремчук с миской и кружкой, не видела, как он поставил их на стол, и только когда он хриплым, простуженным голосом произнес: «Покушайте, пожалуйста, горяченького, пани, трошки полегчает…», вздрогнула и перевела затуманенный, безразличный до этой минуты, а теперь настороженный, недоверчивый взгляд на него.
Яремчук, покашливая, переминаясь с ноги на ногу, вероятно, ждал, что она что-то ему скажет, о чем-то, может, попросит, но Галка молчала. А ему надо, очень надо было, чтобы между ними начался, завязался разговор. Его роль в банде резко возросла с ее появлением здесь. Если еще совсем недавно, после нескольких неудачных попыток использовать Яремчука в своих целях, Огульский в резких тонах выразил ему свое недоверие и пригрозил «списать в архив по ненадобности», то теперь по замыслу Огульского Яремчук должен был сыграть роль подсадной утки, умелым обращением и хитростью войти к жене офицера-пограничника в доверие, заставить ее работать на банду, конечно же не подозревая об этом.
Поняв, что разговора сейчас не получится, Яремчук сказал Галке, что зайдет попозже и заберет посуду, но она попросила ее больше не беспокоить. Яремчук надеялся, что при повторном заходе ему все-таки удастся вывести ее на разговор (Огульский торопил), попытался настоять на своем, сославшись на то, что «мысок и кружек у нас на всех нема, а хлопцам еще исты треба», но Галка резко отклонила и этот довод.
— Я хочу отдохнуть! Понимаете, отдохнуть! Я устала… еле держусь на ногах, и виноваты в этом вы! Так не тревожьте же меня больше сегодня… А «исты» вам и вашим «хлопцам» я бы вообще не дала, не заслужили!..
Яремчук про себя удивился гневу такой с виду «грамотной, неподходящей для кричащих слов пани», но вступать в перебранку, защищать себя и хлопцев не стал. Он знал, что за дверью стоит и слушает Огульский, вот пусть он и решает, что с ней делать…
— Добре, пани. Как скажете, пани… — прохрипел, он, пятясь от стола. — Извиняйте, пожалуйста…
Огульский встретил его понимающей улыбкой.
— Досталось и тебе на орехи. Да, с гонором дамочка. — И тут же подбодрил, похлопав по плечу: — Ничего, впереди у нее длинная, бессонная ночь, так что к утру, я уверен, она станет податливей. Жить, Яремчук, всем хочется, даже таким фанатичкам, одурманенным со школьной скамьи большевистской пропагандой. Но и тебе надо постараться: смекалку проявить, подход найти, доверие завоевать и прочее. И все это быстро надо сделать, за два-три дня, не больше. Я, конечно, тебе помогу, подскажу, но ты и сам думай, от тебя самого сейчас многое зависит. Понял?
— А як же… — не очень уверенно ответил Яремчук.
— Ладно, иди отдыхай. Да промочи на ночь горло чем-нибудь покрепче, а то хрипишь, как медведь, отпугиваешь дамочку. А тебе сейчас привлекательным кавалером надо перед ней выступать! — едва сдерживая ядовитый смех, заключил Огульский. Но когда Яремчук, шаркая своими тяжелыми сапогами, ушел, лицо главаря банды стало холодным, белесые глаза сузились и уставились в дверь, за которой находилась его пленница. Он, как и Яремчук, не ожидал от нее такого отпора, тем более что схватившие ее бандиты уверили его в полной ее беспомощности, в абсолютной неспособности к какому-либо сопротивлению. Они исходили из ее поведения при захвате и в пути, но, видимо, поторопились с выводами. Нет, Огульский не сомневался, что в конечном счете сломит ее, сделает послушным орудием в своих планах, но он рассчитывал на скорый и легкий успех, и потому ее поведение внушало ему опасение. О, он расправился бы с ней уже сейчас, если бы то, чего он хотел от нее, было уже в его руках! Расправился бы жестоко, по всем правилам и методам гитлеровских застенков. И, конечно, чтобы унизить ее, уничтожить и физически, и морально, он отдал бы ее, молодую, красивую женщину, своим изголодавшимся «рыцарям плаща и кинжала» на поругание. Он бы и сам не отказался полакомиться ее богатым телом, если бы не был их главарем, обязанным ради дисциплины и порядка сдерживать свои инстинкты, подавлять свои желания… Вот и сейчас Огульского так и подмывало открыть дверь и войти к ней, но он сумел взять себя в руки, в несколько затяжек выкурил сигарету, потом закрыл дверь на засов и пошел проверять своих людей, наружную охрану.
Галка слышала, как задвинули засов, понимала, что, если она им понадобится, никакие засовы ее не спасут, и все-таки от сознания того, что дверь не просто прикрыта, а закрыта, почувствовала себя уверенней, спокойней. Для пущей уверенности она могла бы вдобавок и забаррикадироваться, пододвинуть к двери стол и тумбочку, но не стала этого делать, не было сил.
А силы ей были нужны. Так уж устроен человек: каким бы безвыходным не казалось ему положение, он все равно не теряет надежды на спасение. Галка, честно говоря, и на чудо не рассчитывала, но и сдаваться на милость победителя не хотела. Всем своим существом она всегда отвергала несправедливость, боролась против нее, но никогда еще она не сталкивалась с такой вопиющей, наглой, откровенной, да еще имеющей прямое отношение к ней самой. Это вызывало в ней не только протест, это требовало от нее сопротивления. А для сопротивления нужны силы. И потому, подавив в себе чувство брезгливости, Галка начала есть. Она давилась, обливалась от жалости к себе слезами, но ела. И съела все, и потом осушила до дна всю кружку с уже остывшим чаем…
Огульский сказал банальную истину. Да, она хотела жить, но не ценой своего предательства. И дело тут было вовсе не в фанатизме, а в воспитании, в том самом рядовом, обычном человеческом воспитании, которое она получила и в советской семье, и в советской школе. Она не могла предать тех, кто ее воспитывал, потому что это было бы в высшей мере несправедливо: ведь эти люди учили ее делать только добро. Предать их, значит, предать себя, свои идеалы. Она бы этого себе никогда не простила, если бы даже осталась жива, и никто не узнал бы о ее предательстве. Как она будет бороться с Огульским и его бандой, как долго сможет сопротивляться им? — этого она не знала и не представляла. Но зато она знала, что для любой борьбы нужны силы. Силы моральные и физические. За эти ужасные часы в неволе она растеряла их почти все. Помочь ей восстановить их никто не мог, некому было помочь, вокруг были одни враги. Значит, она должна сама помочь себе. Огульский рассчитывал на ее бессонницу, а она будет спать, заставит себя, как заставила себя поесть. У нее нет другого выхода. Завтра ей придется противостоять жестокому врагу, за внешней личиной галантности которого скрывалась звериная суть. Она слышала об Огульском на заставе, знала о его «подвигах» и потому не строила перед собой никаких иллюзий, готовилась к самому худшему.
Но она не знала самого Огульского и потому не могла оценить его опыта, предвидеть и разгадать его шагов в отношении ее. Она готовилась к открытому, честному бою, восстанавливала для этого силы, а ей предложили посостязаться в хитрости, поиграть в игру, правила которой были для нее неизвестны, более того, с ее точки зрения, просто неприемлемы, чтобы она могла эту игру выиграть…
Пойманный нарушитель все-таки признался, что был направлен в банду Огульского. Добиться от него этого признания было непросто, но в конце концов сыграл инстинкт самосохранения. Ему было на конкретных фактах доказано, что он не мог быть послан в ту банду, которая была ликвидирована полгода назад, потому что о ликвидации ее Огульский сообщил на Запад и получил оттуда подтверждение о получении этого сообщения, а также новые инструкции. Тексты разгаданных шифровок, предъявленные нарушителю, убедительно об этом свидетельствовали. Он был также предупрежден о том, что мера его преступления и, как следствие, мера наказания в немалой степени будут зависеть от того, как долго будет творить свои грязные дела банда Огульского. У него есть возможность помочь в ее ликвидации, в выявлении ее местонахождения, поскольку он шел на связь с ее людьми. Запутывать следствие, ссылаться на какую-то другую банду, что нарушитель и делал на первых допросах, становилось бессмысленно, да ему и польстили немного, так сказать, для пользы дела…