Страница 84 из 120
Наконец, Клим не знал, не догадывался, что за человек сидит перед ним в продолжение трех часов...
Знай Клим обо всем сказанном, он мог бы понять, что в случившемся не было ничего чрезвычайного, из ряда вон выходящего для того времени. Но Клим не знал — и, потрясенный абсурдностью невероятных обвинений, барахтался, как слепой щенок, которого неожиданно накрыли сетью — и он пытается разорвать ее крепко-сплетенные ячеи и вырваться на свободу. Но стоило слегка дернуть сеть — и он снова падал, сбитый с ног, чтобы подняться и с еще большей яростью накинуться на невидимого врага.
Со стороны наблюдать за ним было занятно, и капитан, склонив набок голову, порой морщил переносицу так, будто ему трудно удержаться от смеха. Но Клим, только теперь решившийся понять, что капитан — это следователь, а их задушевный разговор — самый настоящий допрос, Клим уже не верил ни подбадривающей улыбке капитана, ни его глазам, которые — он ясно видел — в свою очередь не верили ни единому его слову.
— Ну как же так, товарищ Бугров, как же так у вас получается, ведь мы условились, что вы будете честно отвечать на все вопросы!..—прокуренный, с хрипотцой голос звучал дружеским укором; даже перо, занесенное над протоколом допроса, как будто не могло, разогнавшись, удержать свою прыть — нетерпеливо дрожа в руке капитана, оно торопило, уговаривало: скорее... скорее... не упирайся... Оно гипнотизировало, дробило мысль, и Климу требовалось напрячь все силы, чтобы воспротивиться стремительному напору.
— Но мы же не могли поставить комедию на сцене, действуя тайком,— упрямо повторял он, распрямляя затекшую спину и продолжая недоумевать, почему капитан пытался навязать ему явную несуразицу.
— Значит, ответственность за постановку этой гнилой, аполитичной пьесы вы хотите переложить на учителей?
— Я сам отвечаю за свою комедию,— ему надоело уже доказывать, что их пьеса — не гнилая и не аполитичная, но капитан все время повторял эти два слова.— Я ее писал, я за нее и отвечаю. Но мы действовали вовсе не тайком.
— Хорошо, тогда начнем все сначала,— покорно вздохнул капитан.— Кому вы показывали свою пьесу?
— Леониду Митрофановичу...
— Он согласился на постановку? .
— Конечно, нет,— с угрюмой гордостью усмехнулся Клим.— Белугин — консерватор и реакционер. Он сказал, что мы нигилисты.
— Кто из учителей читал пьесу?
— Директор.
— Он согласился?
— Он сказал, что согласится, если согласится райком комсомола.
— Значит, он лично был против?
— Тогда — нет... То есть не совсем...
— Если бы он не был против, зачем он _вас послал бы в райком комсомола?.. Он разрешил или не разрешил ставить пьесу?
— Не разрешил, но...
— Не разрешил! Дальше?..
— Но...
— Вы не оправдывайтесь, товарищ Бугров. Когда человек оправдывается, значит, он чувствует, что виноват... Как было дело дальше?
— Дальше мы пошли в райком, к товарищу Карпухину...
—Он одобрил?
Чтобы не подводить Карпухина, Климу хотелось рассказать подробно, как они встретились, как спешил куда-то Карпухин, как он успел прослушать лишь половину комедии, но капитан требовал — «да» или «нет» — и Клим, помедлив, ответил:
— Да, одобрил.
Капитан утомленно прикрыл глаза и выразительно забарабанил пальцами по столу. Он барабанил долго. Клим почувствовал, что — сам не зная отчего — краснеет.
— Он одобрил, одобрил!— повторил он, но так растерянно, словно его уже уличили во лжи. Он и сам засомневался, правда ли, что Карпухин одобрил... Но кстати вспомнил, как тот, перед самым их уходом, спросив номер директорского телефона, потянулся к трубке...
Да-да,— Игорь сам сказал ему про телефон!
— Вы можете узнать у директора. Карпухин звонил ему лично! — Клим заспешил, объясняя, но его остановил уже откровенно иронический взгляд.
— Скажите, товарищ Бугров, можно ли верить секретарю комсомольской организации целого района?
— Еще бы! — с готовностью подтвердил Клим, представив себе улыбчивое, простецкое лицо Жени Карпухина - такое, каким он видел его самый первый раз.
— Тогда слушайте,— капитан достал из ящика стола новую папку: — «Я сразу же сказал, что эта злопыхательская пьеса направлена против советской молодежи и ей не место в советской школе»... Это слова товарища Карпухина.
— Не может быть! — вырвалось у Клима.
— Но ведь вы сами заявили, что мы должны верить секретарю райкома... Заявили или нет?..
— Но это же ложь!..
— ... И все-таки пытаетесь утверждать, что ничего подобного вы от него не слышали?
— Нет, не слышали! Впрочем, одно замечание Карпухин сделал... Насчет Пушкина... Почему в пьесе упоминаются зарубежные писатели, а Пушкин...
— Вот видите,— сказал капитан с мягким упреком.—Теперь вы сами признаетесь, что секретарь райкома указал вам на порочные космополитические идейки в вашей комедии. И после этого вы все-таки упорствуете в том, что он мог ее одобрить?..
— Но ведь он же звонил, товарищ капитан! Он же обещал сам позвонить директору!..
Капитан разглядывал кончик пера, снимая с него какую-то соринку. Лицо у него выражало сосредоточенность и отчужденность.
Действительно, и Карпухин и директор оставались в пределах истины, настаивая на том, что никакого разговора между ними не происходило. Карпухин утаил только то, что намеревался позвонить к Алексею Константиновичу, и даже позвонил, но телефон оказался занят, а потом он уже не звонил, забыв и о ребятах и о своих обещаниях.
Но ведь Карпухин... Он ведь так смеялся, хвалил, даже хлопал Мишку по плечу... Выходит, он, Клим, и вправду обманул директора?.. Но как же Карпухин... Как он мог!!! Клим сжался, сгорбился, стиснул потные руки между колен и смотрел в пол, не осмеливаясь поднять глаза на капитана. Ему не хотелось уже кричать: «Как вы смеете!»—хотелось превратиться в дерево, стул, вот в эту половицу, только бы омертветь, сгинуть, чтобы не испытывать раскаленного, жгущего, как железо, стыда, стыда за себя— как его околпачили! — стыда за Карпухина — как он мог — ведь ему так верили, ему еще так верят, а он — подлец, мелкий, гнусный подлец...
Капитан очистил перо, посасывая папиросу, что-то записал в протокол.
— Итак, вы признаете, что, обманув учителей, директора и комсомольские органы, вы протащили на сцену свою гнилую аполитичную пьесу,— без всякой интонации проговорил он.
Клим молчал. К чему спорить, если все равно верят не ему, а директору и Карпухину?..
— Кого из учителей, работников комсомольских или партийных органов вы поставили в известность о своем журнале?
— Никого.
— Значит, вы не отрицаете, что снова действовали тайком, подпольно?
Тайком, снова тайком... Да, да, почему — когда они выскочили из пятой школы, яростные, затравленные, непримиримые — почему они не поспешили к Белугину, выслушать его отеческие, наставления?.. Или к Хорошиловой? До сих пор в ушах у него звучал ее жестяной голосок: «Товарищи, мы должны со всей твердостью сказать Бугрову и его компании..»
— Да кто же разрешил бы нам такой журнал?— с горечью вырвалось у Клима.
— Значит, вы заранее знали, что вам его не разрешат?
— Конечно!
Силки затягивались все туже, но Клим еще барахтался, еще пытался объяснить капитану то, чего капитан не хотел понимать..
— Допустим, учителя... Но ведь есть же еще партийная, комсомольская организации, вы не обратились к ним потому, что знали, что идеи вашего журнала — вредные, порочные идеи, которые вам никто не разрешит пропагандировать!
— Неправда! — вскрикнул Клим, соскакивая со
стула.— Дайте мне журнал, и я вам докажу, что в нем нет ничего вредного и порочного!
Насмешливый взгляд капитана усадил его на место.
— Вот что вы писали, в своем так называемом памфлете о школе имени Угрюм-Бурчеева: «В школе имелось три класса. В первом обучали подлости, во втором — лицемерию, в третьем — бальным танцам»... И дальше: «Неспособных к усвоению этих наук вываливали в смоле и гусиных перьях, а затем волокли по городу, крича: «Умник, умник нашелся!..»