Семейный архив

— Ах ты ж Муся ты моя Абрамовна!... — бросилась Анна Матвеевна к выходящей из своей комнаты тете Мусе. — Кончилась, проклятущая!... — Она так стиснула, что чуть не задушила худенькую, субтильную тетю Мусю. — Бог даст, Машутка моя скоро вернется!..

Дочь у нее была на фронте, и она сама всю войну растила внука.

— Ты сама, сама слышала?.. — говорила тетя Муся, смеясь и ловя рукой соскальзывающее с носа пенсне.

— Да господи! Да там и сейчас передают!..

У нас, как назло, испортился репродуктор, и тетя Муся ушла к соседям — «собственными ушами» убедиться, что войны больше нет, наступила победа...

Бабушка, притворив за нею дверь, вернулась, постояла посреди комнаты, потом вдруг охнула и опустилась на табуретку возле стола. Она сидела спиной ко мне, я видел только ее узкие, сутулые, мелкой дрожью дрожащие плечи.

— Р-р-ахиль... — нерешительно произнес Виктор Александрович, войдя в нашу комнату-кухню. Он был, против обыкновения, в подтяжках, из-под распахнутой на груди рубашки белой пеной пузырились курчавые седые волосы.

Р-р-рахиль... — повторил он, заикаясь больше, чем всегда, и глядя не ка бабушку, а куда-то в пол, себе под ноги. — Ведь не т-только у вас одной, Р-рахиль... Не только у вас од-дной...

Мы все так ждали этот день... Мы верили — в этот день все возможно, любое чудо... И никто бы, наверное, не удивился, если бы сегодня слепые — прозрели, глухие — услышали, хромые и безногие пустились в пляс... И мертвые — воскресли...

И мертвые — воскресли...

Это было бы так справедливо...

Было 9 мая 1945 года.

День Победы.

День, которого ждали все...

Глава пятая

МЯТЕЖ

О временах Отечественной войны и — в дальнейшем — «оттепели» написаны Монбланы, нет — Эвересты книг. Другое дело — годы, лежащие в промежутке между двумя этими эпохами: о них не сказано почти ничего.

Но именно этот период в жизни страны содержит концы прошлого и начала будущего, туго переплетенные между собой. И то, что впоследствии множеством людей считалось чуть ли не вторым рождением — XX съезд, знаменитый «секретный» доклад Хрущева — психологически —да и не только психологически! — имело истоком те годы...

Так же, как ледяные глыбы, давящие на нижние слои, растапливают их своей тяжестью, заставляют сочиться влагой, таять, покрывая землю тонкой водяной пленкой, ледяные глыбы сталинизма своим давлением рождали где-то внизу еле заметный для глаза живой поток...

Наиболее чутко реагировала на это давление молодежь.

За спиной у нее существовали два горных пика, две вершины: Революция и Отечественная война. С этих высот окружающая жизнь представлялась убогой, искаженной, вывернутой наизнанку. Обновить ее, очистить, поднять до сияющих вершин, озаренных идеалами Томаса Мора, Сен-Симона, Фурье, превращенных гением Маркса и Ленина из романтических мечтаний в реальность — так мы считали! — вот что было нашей целью, нашей потребностью и задачей. Как и почему получалось, что цели эти приходили в жестокое столкновение с порядками, несокрушимо охраняемыми Партией, Государством, Карательными органами? Как и почему идеалы Коммунизма, во имя которого совершалась Революция, создавалось государство, чьим основанием были справедливость, равенство, человечность и всеобщее братство, — как и почему те самые идеалы объявлялись всякого рода «анти» — антипартийными, антисоветскими, антинародными и т.д.?..

Те годы по сей день остаются вне сферы исследований историков, литераторов, публицистов... Между тем ломка судеб и жизней, начало разочарований, духовных кризисов и катастроф, а затем — новые поиски, новые, слепящие глаза и разум надежды... Все, все возникало здесь.

У меня сохранился (можно сказать — чудом) дневник, из которого я выбрал ту часть, которая относится к 1947 — 1948 гг. Она публикуется без каких-либо изменений, без подделки под более позднюю «современность». В последней части дневника — значительный пропуск: предполагалось, что возможны новые обыски, а МТБ после каждого допроса требовало дать подписку о «неразглашении»... Поэтому самое главное, самое существенное место в дневнике приходится восполнить максимально приближенными к «документу» воспоминаниями... И не только собственными...

Но об этом — потом, потом...

Дневник (1947 — 1948 гг.)

7 августа. Бесконечно приятно сидеть и писать. Сейчас двенадцать. У наших соседей Ямновых так гремит радио, что звуки его долетают ко мне. Мне кажется, всякий предмете мире является великим воплощением красоты. Я мог бы написать о блестящей на солнце керосинке, о кошке, о черном клубке котят, посапывающих и причмокивающих но сне...

Сейчас мне хорошо. Но — счастья нет душе моей. Счастье — это мгновение тупости.

9 августа. Читаю «Бурю» Эренбурга. Местами очень сильно. Хорошо — нет сентиментальности. Только очень глупо — нет ни одного храброго немца! Удивительно, что это 20 000000 трусов дошли до Москвы, до Сталинграда и почти добрались до Баку...

Неужели Тамара, моя дорогая сестричка, так ничего и не напишет о Вике Турумовой? Ведь Тамара сейчас в Долинке, под Карагандой, гостит у своей мамы и видит Вику ежедневно... Как бы мне самому хотелось встретиться с ней, поговорить, узнать о реакции на мое письмо! Оно было ответом на фотокарточку, которую она прислала мне — я разорвал фотокарточку (о чем теперь жалею: ведь так и не рассмотрел ее подробно...) и написал, что меня интересуют не ее косы и не цвет глаз, а мысли, которые имеются у нее в голове!..

Пиши, я отвечу тебе

Мятежным порывом метели,

И солнечным светом в окне,

И звоном апрельской капели...

Эти стихи мне запомнились, она прислала их мне в самом начале нашей переписки. Познакомила нас(письменно)тетя Вера, они с Викиной мамой подружились в лагере и вместе отбыли почти весь срок. Несколько лет назад Вике разрешили приехать к матери, до того она жила в детском доме...

10 августа.

По Элладе в ясный день —

Легендарничает старь —

Бродит мудрый Диоген,

Высоко держа фонарь.

Он бредет из века в век,

Пряча ужас в бороде:

«Мне откликнись, человек!

Я ищу, но где ты, где?..»

Я иду — и все темней,

Не видать ни зги...

Только вместо фонарей

У меня — мозги...

11 августа. Читаю Марселя Пруста. Фразы такой длины, что когда добираешься до конца, не помнишь начала и не понимаешь сути. Но некоторые места я перечитывал 2-3 раза. Это о том, что в пожилом возрасте человек выделяет из прожитого осадок в виде понятий и принципов, к исполнению которых стремится в дальнейшем. Или о том, что половое раздражение в юности облекается в формы чистого и бескорыстного любования красотой, при этом может родиться обыкновенная плотская любовь — без всякого на то желания, непроизвольно. Красоты этих мест я не могу передать, а выписывать пришлось бы целые страницы. Пруст смакует детали, его язык тягучий, как мед, и сладкий, как мед.

Я думаю все время о Вике Т., думаю очень много. Думать о В., представлять ее, говорить с нею — это доставляет мне глубокое удовольствие. Отсюда вывод: я переживаю состояние... Понятно — какое. Мне кажется, однако, что просто хочется любить кого-нибудь.

Отчего же не В.?

12 августа. Сегодня был град, огород погиб, но я не тронут этим: столько пережито, так отчетлив силуэт Треблинки, что смешно, кажется мне, волнение теть Дусь, выжимающее из их глаз слезы. Я — философ... Но сегодня я не настроен иронически. Завтра — 13 августа, день рождения моей матери.

Она, пожалуй, самый человечный человек, какого я знал. Будучи очень нервной, она превыше всего ставила абстрактную, вредную и для себя, и для других, справедливость. И потому очень часто, вернувшись с работы, она плакала, рассказывая отцу о возникающих в санатории конфликтах: «Я буду говорить правду в глаза!» Мягкому, миролюбивому отцу она говорила: «Кому нужно твое смирение?» «Я не буду унижаться!» — это тоже часто срывалось у нее с языка. А сколько было ревности к отцу, сколько горячих слов, раздражения — мелочного, самолюбивого... Но когда я вскрываю и перечитываю пачки писем (их более ста), которые она писала отцу на фронт и которые были нам возвращены, то, совершенно не под влиянием родственных чувств, дивишься силе, красоте и глубине души человеческой.