Раскрепощение

Он послушал-послушал нас, а потом, пыхнув сигаретой, задиристо сказал: — В гробу я видел этот завод! — И загнул.

Я спросил:

— Почему?

— А так! — ответил он зло и беспечно.— Уеду! Надоело все! — И снова загнул. После этого он заговорил о каком-то руднике за Братском, откуда недавно вернулся его знакомый: там и деньги, якобы, лопатой гребут, и условия жизни такие, что долго выдержать невозможно. Я так и не понял, что его привлекает — заработки или вот эти самые невозможные условия, да и разбираться, переключаться на эту тему сейчас мне не хотелось: текучесть на Магнитке большая, уезжают, и бог с ними, меня интересовали не бегуны, а «костяк». Не понравилась мне и бесцеремонность парня, я попросил Фадькина провести меня в цех. Когда мы отошли, Фадькин сказал:

— А вы зря... Вам интересно бы с ним поговорить. Саша Трепачук — очень хороший токарь...— Он что-то еще хотел добавить, но, видимо, более весомых слов не нашел. А тоном это было сказано и серьезным, и укоризненным — я даже почувствовал обиду за товарища, с которым, как оказалось, Фадькин работает в одном цехе.

В тот же день я разыскал Трепачука и пригласил его к себе в гостиницу. Он этого не ждал, смутился — должно быть, за давешний свой тон,— а, главное, удивился. И обещал прийти. Дальше удивляться была моя очередь.

Трепачук пришел вечером, точно в семь, как мы и договорились. Он был не то чтобы просто аккуратно, нарядно одет — вылощен, начиная от блистающих глянцем носков туфель и кончая элегантной черной бабочкой на свежайшем нейлоне. А узенькие бачки, косой, тщательно расчесанный пробор и очки в четырехугольной оправе придавали ему хорошо известный по кинофильмам вид современного эдакого физика-лирика, который с одинаковой уверенностью говорит о чем-нибудь синхрофазотроном и цитирует Андрея Вознесенского...

Мы говорили долго, о разном, то возражая, споря, то соглашаясь друг с другом, говорили, так сказать, на равных, без обиняков, и великолепно обошлись без бутылки вина, которую, по долгу гостеприимства, я хотел, да так и не успел приготовить к Сашиному приходу.

Итак, Александр Трепачук. Ему 18, еще чуть-чуть — и 19 лет. Он из той семьи, которую — по нынешней терминологии — принято именовать «неблагополучной». Мать — рабочая, почти в одиночку воспитавшая троих детей. Старший Сашин брат — монтажник, сейчас заканчивает 4й курс втуза при Большом заводе, сестренка в восьмом. Сам же он, так же, как и брат, давно работает на заводе. Здесь, на газобетонном, он получил специальность токаря, начав, разумеется, с ученика. И закончил вечернюю школу. Первые годы работал с увлечением, все было в новинку, теперь свободно справляется с тем, что поручают ему, токарю пятого разряда. Настолько свободно, что работа перестала радовать трудностями и, главное, новизной. Фактические знания, полученные в школе, для этой работы никак не используются. Возможно, на каком-нибудь большом механическом заводе было бы иначе, но на газобетонном цех выполняет, в сущности, подсобную работу. «Хорошо еще,— говорит он,— производство не серийное, а там, где точат одну и ту же деталь... Не знаю, привыкают, наверное. Но это уж не работа...»

Он импульсивен, порывист, легко вспыхивает, воспламеняется и гаснет. Интерес к делу — внутренний, личный, без такого интереса любое дело для него не дело, а привычка. В ответ на мой вопрос он довольно вяло перечисляет свои рационализаторские предложения и вдруг с возбуждением начинает рассказывать, как было задумал переоборудовать свой станок...

Однажды ему захотелось — именно захотелось, то под влиянием примера старших, то ли от желания испытать себя,— но захотелось Саше Трепачуку стать изобретателем, Все прочие дела полетели в сторону — он набрал в библиотеке литературы, обложился справочниками, книгами, сидел вечера — думал... Тут Саше пришла в голову мысль о более совершенном устройстве станка, на котором он работал. Он ухватился за свою идею, но при этом не сообразил, что для цеха в таком, более совершенном станке нет надобности. Так в самом начале вышла осечка.

После школы Саша поступил во втуз, тот самый, где учится его брат. Но не доучился и до конца первого курса — бросил, почувствовал — не то. А что — «то»?.. Вот этого как раз он и не знает.

Я подумал,— какой сложной, напряженной жизнью жил этот парнишка с ранних лет; как в то время, когда его сверстники часто не столько учатся, сколько «посещают» школу и в остальное время бьют баклуши — как Саша Трепачук по утрам, не отоспавшись, мчался на завод к станку; а по вечерам бежал в школу, как хотелось при этом — и надо, надо было найти время и для книг, и для кино, и для какой-нибудь девчонки, чтобы проводить ее воскресным вечером домой...

В сущности, он еще мальчишка, да какой! Посмеиваясь, рассказывает, как недавно прочитал в какой-то статье, что после еды у человека значительно повышается трудоспособность. И тут же — а было это после обеда в столовой — почувствовал в себе прилив таких сил, что побежал в цех и принялся орудовать у станка. Но нетерпение сыграло с ним плохую шутку: сорвался ключ, в кровь разбил пальцы... (И правда — на руке у него сбитые, потемневшие ногти). Да, мальчишка! Поминутно вскакивая с кресла, он описывает, как в прошлом году отправился с приятелями на рыбалку, а на водохранилище разыгралась буря,— бури бывают здесь необычайно свирепыми! — и как они едва спаслись. Ему доставляет удовольствие — вновь, хотя бы на словах — пережить прежнюю опасность, прежний натиск стихии, отчаянную, смертельную борьбу!

И в этом все дело, думается мне. Те, сказанные в начале нашего знакомства, слова были пустяком, эмоциональным всплеском, не больше. Он говорит о заводе благодарно, как о «своем», как о составной и существеннейшей части своей жизни. И на заводе — с кем бы ни приходилось мне впоследствии говорить — всякий находил для Саши Трепачука только самые добрые, сердечные слова. Так что — дело не в заводе самом по себе, и не в заработке. Мне видится причина в ином.

Темиртау еще каких-нибудь лет десять назад был одним из самых притягательных мест для ищущего, молодого беспокойства по неизведанному, особенному, непохожему. Теперь это устоявшийся, живущий обычной, определившейся жизнью город, он вступил в возраст зрелости, возмужания. И уже не сюда, а отсюда влечет Сашу Трепачука,— куда? — он сам того еще точно не знает, но влечет неудержимо. Может быть, влекут те самые рассказы о палатках, о ржавой воде, о первых фундаментах посреди ковыльной степи, которыми уснащают свои воспоминания вовсе не старые еще местные старожилы.

Здесь мало кто вспоминает прошлую зиму без крепкого словца, мало кто, но только не Саша Трепачук. «Стоящая зима была, минус 32°, да с ветерком... Два раза нос отмораживал: белый почти был... И в цеху — холодина, вода в ведре замерзала... А работать надо, давай-давай... Стоящая зима!.. Вообще — я это не люблю: Крым, Кавказ, пальмы... Зима бы, да снегу побольше... Уеду на Север!»

Но, помимо затрепанного, а, тем не менее, и ныне и присно здравствующего слова «романтика» — в тревожном, ищущем настроении Саши Трепачука мне слышалось и иное...

— Девчонки?.. Да всякие есть... Есть такие, что кадрят... Меняют, значит, одного на другого... Не пойму — зачем, что им нужно, чего добиваются?..

Однажды у нас знакомые жили... Молодая еще пара... Жили месяца два — и ни разу, чтобы подошли друг к другу, приласкались что ли, поцеловались там... Вроде — и не любовь, а так, формально все, по обязанности... По-моему, и это не лучше...

Поступил я во втуз. Там у меня в приемной комиссии спрашивают, что я в кино видел, а я только что на «Фантомаса» сходил. Ну, я и отвечаю. Мне говорят, и такие голоса, глаза такие нехорошие, подозрительные: «Так вот какие, значит, фильмы тебе нравятся?..» Я говорю: «А что? Пойдет после работы на такой фильм человек, отдохнет, посмеется — что плохого? А если вы о настоящих, о серьезных фильмах, так мне «Коммунист» нравится...» Усмехнулись, не поверили. Я после того три дня как оплеванный ходил. Почему не поверили? Ведь я правду сказал!.. Они что — дураки?..