Раскрепощение

Мы были далеко от Москвы и несколько южнее, там уже наступили холода — у нас еще грело солнышко, синело небо. В «Просторе», на удивление всем, продолжали печатать Платонова, Пастернака, Мандельштама, Домбровского, Казакова. Но те же предчувствия волновали нас, тот же тяжкий, горький, хотя и полный затаенной надежды вопрос: «Ты проснешься ль?..»

Однажды из командировки вернулся в редакцию «Простора» сотрудник журнала писатель Н.

— Там,— сказал он и неопределенно взмахнул рукой,— там все эти наши споры-разговоры никому не нужны. Все эти наши мудрствования, интеллигентские охи-ахи, все эти исторические параллели и меридианы, вся эта литература. Твардовский или Кочетов, Солженицын или Софронов, культ-раскульт... Там об этом не думают. Там — живут. Строят дома, добывают руду, варят сталь. Зарабатывают, и неплохо зарабатывают. Обзаводятся квартирами. В отпуск едут на собственных машинах. Здоровая, нормальная жизнь!.. А наши проблемы, которые мы здесь толчем, как воду в ступе... Им все это до лампочки. Они живут, понимаешь?..

Я его понял, но я ему не поверил. И подумал, что наш спор не будет иметь смысла, пока я сам не отправлюсь туда, в ту самую сторону, куда неопределенно махнул он рукой. Для меня эта сторона — и вполне определенно — означала: Темиртау. Там я часто бывал, когда работал в молодежной газете (от Караганды до Темиртау всего сорок километров), меня многое связывало с этим городом...

Листая старый «Простор», я наткнулся на очерк, написанный после возникшего в редакции спора. В нем нет особенной глубины, но нет и фальши. Я решил предложить его вниманию читателей как свидетельство о том времени.

ПОЕЗДКА НА ГАЗОБЕТОННЫЙ

Это, пожалуй, не очерк — так, заметки, наброски для очерка. Я провел на заводе всего две недели — и уехал с досадой на столь малый отпущенный мне срок и с надеждой спустя недолгое время вернуться сюда опять, но уже спокойно, без спешки, без счета на дни, а иногда и часы..

И однако, кажется мне, даже и эти отрывочные заметки способны представить некоторый интерес. Хотя бы как детали, подробности многообразной жизни. Там, в Темиртау, в заводских цехах, в самые неожиданные моменты, мне много раз вспоминалась одна и та же фраза, которая не тогда и не там звучала бы как прописная банальность: «Суха, мой друг, теория везде, а древо жизни...».

Вот об этом «древе жизни» мне и хочется рассказать.

1

Но прежде всего — сам газобетонный, по которому в день моего приезда провел меня, директор, в особенности формовочный цех, самая сердцевина завода.

Это светлый, огромный, какой-то, я бы сказал, праздничный цех — так он ярок, мажорен по краскам; так полон слаженного движения многих людей, так— при всей грандиозности пространства — одухотворены его пропорции: они не гнетут, не подавляют, а, напротив, сообщают чувство свободы, легкости. Это чувство, наверное, связано и с высоким остекленным, пронизанным солнцем сводом, и с уютным, в трогательных побегах травки, уголком, где за модерновой деревянной стойкой можно выпить газировки, но, главное, это ощущение идет от бодрого трудового ритма, от кажущейся легкости всего процесса, в котором участвуют люди и механизмы.

Вот по проложенным в центре цеха рельсам катится , тележка с бетоном с бетономешалкой. Нажатие кнопки — и из широкого, похожего на хобот рукава начинает хлестать серая струя, заполняя плоские, с низкими бортами формы. Это раствор — вода, цемент, песок, известь и — алюминиевая пудра, которая здесь играет роль дрожжей. Алюминий — газообразователь. Горячая газобетонная масса стынет, вязнет, бродит в формах, тем временем происходит реакция, в результате которой выделяется водород. Он образует мельчайшие пузырьки, пузырьки — ячейки, поры. Потому-то газобетон в три раза уступает по удельному весу обычному бетону.

Газобетонная масса от четырех до шести часов вспучивается, «вызревает» в формах, уподобляясь тесту в противне перед тем, как его поставят в печь. Над бортами формы взбухает корка — «горбуша», как ее тут называют. Горбушу эту надо снять, срезать. Кран своими лапами-клешнями подхватывает форму и переносит к резательной машине. Горбуша удалена. Теперь следует один из наиболее трудоемких процессов — поверхность будущей, пока еще сырой панели «железнят», то есть затирают мастерком, создавая тем самым ровный, гладкий, а главное — прочный слой. Затем формы ставят на тележку одну поверх другой и загоняют в длиннейшие автоклавы тележка за тележкой, «в затылок». Здесь газобетон «подходит», сохнет семнадцать часов при температуре в двести градусов и давлении в десять атмосфер. После этого — панель готова, еще не остыв, она поступает в транспортный цех, а оттуда — на Магнитку, для которой завод поставляет свою продукцию, на строительство совхозов, школ и промышленных объектов в разных городах республики.

Любой труд создает впечатление легкости, простоты, изящества, когда сложность его укрыта от посторонних глаз хорошо отлаженным, как бы самим по себе развивающимся процессом. Технология изготовления газобетона кажется весьма несложной — и однако газобетон капризен, прихотлив и требует постоянного внимания, чуткости, чуть ли не ласки. Сквозняк в цеху — и утрачено качество материала: температура массы, разлитой по формам, снизилась на два-три градуса. Незначительно изменена дозировка, где-то на складах примешался цемент низшей марки — пошел брак. Немного сдвинута металлическая арматура, небрежно заделано мастикой отверстие — и панель расколота... Оборудование польское — плохо с запчастями, за границей их можно приобрести не всегда — надо выходить из положения собственными силами... Завод спроектирован добрый десяток лет назад — потребности изменились, назначение расширилось — производство не должно отставать от времени... А сама технология — во всем ли она совершенна? Вот пожилая работница, та, что железнит поверхность панели: лицо ее в поту, она всю смену гнется над панелью, в ее руках — примитивный мастерок...

Кто же они, какие они — те люди, без которых вся заводская техника — мертва, груба, незряча?

Я заговорил с арматурщиком — потным, жарким, веселым кавказцем. Он сказал: «Хорошо зарабатываю. Куплю «Москвича», уеду в Ереван».

Я подошел к молоденькой крановщице — крепкой, ладной девушке в синем тренировочном костюме. Она сказала: «Я тут недавно, год. После десятого. В институт?.. Не знаю, может быть, поступлю в медицинский. Но это потом — а пока мне здесь нравится».

— Что?

— Да все!..

На людном пятачке — свежий номер заводского «Прожектора». Возле него мимоходом задерживаются, пересмеиваясь, подталкивая друг друга.

«Бригадир Т. совершил в мае прогул. Вот во что ему этот прогул обошелся:

Пропил совесть.

Снят с бригадиров.

За два дня прогула по 6 руб. 40 коп.— 12 руб. 80 коп.

Плюс 25 процентов премии за май — 32 руб. 60 коп.

Плюс 10 процентов коэффициента — 4 руб. 94 коп».

Всего лишился за май — 49 руб. 94 коп.»

Это — подпись под уничтожающей и, кстати, мастерски нарисованной карикатурой: «Душегуб семьи».

И тут же — крупно, красными, в ладонь, буквами;

«Руководство комбината поздравляет и крепко жмет

руки товарищам из арматурного цеха — Федоровой Нине и Молчановой Вере, выполняющим ежедневно задание на 200 процентов.

Вы — настоящие маяки!

У вас — золотые руки!»

2

С Александром Трепачуком я познакомился нечаянно, так сказать — попутно.

В тот день у меня была намечена встреча с заводским изобретателем Юрой Фадькиным, и вот, во время обеденного перерыва, мы сидели в беседке перед мехцехом и «наводили мосты» для первого знакомства. Тезка мой, отлично сложенный, яснолицый, голубоглазый парень, отвечал коротко, четко, предварительно как бы обдумывая каждое слово, а иной раз и усмехаясь про себя — такого скоро не разговоришь. И вдруг, во время нашей напряженной и не очень чтобы клеящейся беседы, к нам подошел, выйдя из цеха несколько наигранно-развинченной походкой, долговязый юнец и присел, точнее — развалился рядом, вытянув длинные ноги и опершись лопатками о край обнесенного скамьями стола.