Раскрепощение

Мы заговорили об одном из последних нашумевших произведений на молодежную тему. Саша прочел эту вещь залпом — «до пяти утра читал, всегда так читаю, если понравится... Смотришь, ночь прошла, на работу пора...»

Роман — о рабочих. Саша высказал много интересных, неожиданных для меня мыслей.

Потом, глядя в упор сквозь толстые стекла очков — по зрению, кстати, его и не взяли в армию,— спросил:

— Как вы думаете, почему справедливому человеку жить трудно?..

Вот все это вместе, кажется мне, все эти вопросы, распахнувшие перед ним всю сложность жизни, и желание найти в ней свое, трудное, но необходимое место — и толкают Сашу в путь...

3

Есть люди, у которых главная направленность ума, характера, то есть природная одаренность столь ярка, что проявляется во всем, даже в самых нечаянных мелочах. Я прожил в Караганде восемь лет, не раз бывал на стадионе, однако, ей-богу, не помню, какой там, за входом по пути к западной трибуне, стоит фонтанчик, да и есть ли он, этот самый фонтанчик. А Юра Фадькин был там однажды — и фонтанчик ему запомнился забавным переплетением струек. И не только запомнился: когда в механическом цехе, в той части его, где располагается бригада слесарей по кранам, решили разбить большую цветочную клумбу и оборудовать уголок отдыха, Юре Фадькину захотелось в центре клумбы соорудить точь-в-точь такой же фонтанчик. Принесли трубы, гнули, свинчивали — фонтанчик забил, а переплетения струй — как у того — не получилось. Ломали голову всей бригадой, делали, переделывали — так и не добились желаемого эффекта. Не такая это, как на первый взгляд, простая штука — фонтанчик с живыми, движущимися по окружности струйками, которые сплетаются вверху в переливчатый узор. Я и сам почувствовал, что это так, когда мы с Фадькиным, стоя перед злополучным фонтанчиком, пытались на листке бумаги изобразить искомую гидродинамическую схему.

Но дело, собственно, не в фонтанчике самом по себе, а в слесаре Фадькине, которому понадобилось, чтобы такой фонтанчик в его цехе забил.

Почему? Зачем?.. Как будто для того, чтобы в свободные полчаса посидеть, перекурить, постучать в домино или загнать шар в лузу — тут же, в цеху, я видел маленький старый бильярд — как будто для этого нужен еще и «плеск струй»... Да, кстати, и сама клумба?..

Честно говоря, был какой-то момент, когда я подумал: все это хорошо, все эти оранжереи, зеленые уголки в цехах, горшочки с нежной, как мимоза, альбицией, кактусами, пальмочками, но не слишком ли много со всем

этим мороки?.. В конце-то концов, рабочий человек приходит на завод не ради эстетических ощущений!.. Что-то в этом духе я высказал и Фадькину.

Он посмотрел на меня снисходительно, почти жалеючи.

— Ну как же,— сказал он,— вы сами представьте: зима, на улице мороз, ветер, снег, а у нас — зеленая травка, цветы распускаются... Разве не приятно взглянуть?..

Он так вежливо, так обстоятельно это объяснял, что мне сделалось неловко за свой вопрос.

И все-таки — фонтанчик... Фонтанчик, по-моему, прежде всего — от эдакой удали, озорства, если хотите, от щедрости перекипающих через край сил — если о самом Юре Фадькине вести речь.

Я заметил: как бы не менялось лицо у этого в общем-то спокойного, не склонного к бурным эмоциям парня, взгляд его остается почти одним и тем же — сосредоточенным, изучающим. Ему важна не видимость, а суть, не поверхность, а структура. И о чем бы ни заговаривали мы с. Фадькиным, во всем сквозил его аналитический, ничего на веру не принимающий склад ума. Сначала все самостоятельно разобрать, взвесить, доискаться до причины, а уж потом... потом... Что же — потом?.. А вот что — «потом»...

Я упоминал уже о работницах, которые железнят, затирают панели. Труд нелегкий, никаким совершенствованиям не поддающийся, да к тому же и замедляющий весь процесс работы формовочного цеха, что называется — «узкое место». Тем, чтобы это «узкое место» расширить, занялась группа из трех человек: директора завода Ройзмана и электрослесарей Гончаренко и Фадькина.

Б ыло бы заманчиво попытаться описать путь поисков, ошибок, находок, всю, так сказать, творческую лабораторию изобретения, но «лаборатория» эта, во-первых, всегда и сложней, и проще того, что изображают на листе бумаги, а во-вторых, я не был свидетелем самого движения, развития изобретательской мысли, видел только ее заключительный этап.

На двух стойках закреплена тонкая прочная проволока — струна. Она может вращаться со скоростью в несколько тысяч оборотов в минуту, подниматься вверх, опускаться вниз. Тележка с формой, над которой уже взбухла и в определенной степени затвердела горбуша, ползет по рельсам к струне — и струна, вращаясь, одновременно и срезает горбушу, и затирает, железнит поверхность панели. Она же может резать панель поперек. Все просто: несколько кнопок управляют и ходом тележки, и положением струны, и ее вращением. Но простым это стало только теперь.

Вначале была попытка срезать горбушу специальным «ножом», потом решили заменить его струной, но струна рвана бетон, для него требовалась дальнейшая «доводка». Тогда-то и явилась мысль — придать струне вращение...

Однажды, беседуя с Ройзманом, я спросил, что думает он по поводу содержания слов «коллективное творчество».

— Да,— ответил он, — обычно в каком-то изобретении, открытии участвуют несколько человек, часто целая группа. Вместе намечают направление поисков, отбирают, отбрасывают ложные варианты, вместе совершенствуют какую-то рабочую идею... Но сама идея, результат коллективных поисков, или, как вы говорите, творчества — сама-то идея приходит в голову кому-то одному... Пусть в черновом варианте, но одному тем не менее...

В данном случае таким «одним» был Юра Фадькин: сделать струну вращающейся пришло в голову именно ему.

Здесь, возле струны (так называют новое устройство в цехе) я встречал Фадькина каждый день. Он работает в бригаде по ремонту кранов, но, казалось мне, куда бы ни шел он через цех, ноги сами заворачивали его к струне, в особенности, если выдавалась свободная минутка — что-нибудь еще подправить, проверить, а то и просто — постоять, подумать. Потом из Алма-Аты приехал аспирант, уже длительное время экспериментирующий на заводе, он же должен был отвезти в свой научно-исследовательский институт образцы нарезанного «струной» бетона. Фадькин изготавливал для него эти образцы.

Новый механизм, пока не запущенный в работу, как бы уже прижился в цехе, все были в курсе испытаний, у всех на глазах его конструировали, опробовали, и все стремились помочь,— чем могли, хотя бы обыкновенным дружеским участием, которое для каждого изобретателя отнюдь не мало значит.

Вокруг струны собрались механики, молоденькая крановщица стояла у пульта и, видимо, не впервые, регулировала, нажимала кнопки, а сам Фадькин прохаживался вдоль движущейся тележки, садился на корточки, разламывал на ломти отслоившуюся, срезанную струной горбушу, хмуро вглядывался в ровную, чуть ли не отшлифованную поверхность плиты, морщился. Было непонятно — доволен он или нет?..

На следующее утро я видел его в транспортном цехе, перед высушенным, прошедшим через автоклав бетоном. Фадькин, красный, разгоряченный, в темной, но с проступающими на спине еще более темными потными пятнами рубашке, упруго и бережно подхватывал крупные блоки, которые взваливали ему на спину, и уносил их куда-то. Блоки-образцы еще дышали автоклавом, в них ощущалось какое-то живое, почти человеческое тепло, но глаза у Фадькина, как всегда, напоминали голубые светлые льдинки.

Я понял вдруг: все смешалось у него сейчас в душе — удовлетворение от успешного завершения долгого труда и — недовольство, что труд этот окончен...

А впрочем... Впрочем — иначе и не может быть!

Именно сам процесс труда, когда это не однообразный, механический труд, а труд — творчество, где есть разворот и для ума, и для инициативы — доставляет ни с чем не сопоставимое наслаждение, захватывает, поглощает!..