Братья Ждер

Преподобный отец Джеронимо де ла Ровере увидел большую отару овец, пасущихся близ какого-то села; вся поклажа пастухов была снята с ослов. Жители села плясали за околицей хору, чтобы повеселить пастухов. Старые гуртоправы в длинных, до пят, косматых бурках, опершись на посох, глядели на молодежь. Два молодых чабана сбросили наземь тяжелые бурки и направились к местным парням. Оба были высокие, стройные. Итальянцы увидели, что у них длинные распущенные волосы.

— Когда чабаны пасут овец, — объяснял постельничий Штефан, — они подбирают волосы под шапки. А в праздники, когда молодежь, как нынче, пляшет хору, парни их распускают, и длинные, до пояса, волнистые волосы их развеваются на ветру.

У одного юноши волосы были светлые, у другого — иссиня-черные. И в задорном танце, который они плясали вместе с сельскими парнями под звуки волынок, было что-то крылатое и вместе с тем дикое. Отцу Джеронимо вдруг показалось, что перед ним край счастливых и веселых людей.

— Нет, это заблуждение, — сказал ему постельничий. — Верно, что хора никогда не стареет и гонит прочь печаль. Но за мимолетными радостями — все та же грозная тревога, о которой говорит старый поэт.

— В самом деле, все это уж не кажется мне очень веселым, — признался доминиканец, и глаза его погрустнели.

Когда они проезжали через село меж побеленных домишек, они увидели другую толпу, сгрудившуюся возле деревянной церквушки. Это были похороны. Негромкий звон колокола замирал, не достигнув ближайшей дубовой рощицы; покойника везли в открытом гробу на телеге, запряженной двумя сивыми волами; по сторонам шли родственники — мужчины с непокрытыми головами, женщины в черных платках. Возглавлял погребальное шествие священник в облачении; две старушки время от времени растягивали льняные полотнища, дабы покойник мог перейти по ним в вечность, в мир теней. Другие женщины жалобно причитали, следуя за гробом. Отряд рэзешей остановился, почтительно пропуская незнакомца, который отправлялся в другой, более счастливый мир. А плакальщицы все причитали, разделяя, скорбь родственников.

Отец-доминиканец с непокрытой головой смотрел и слушал, застыв в оцепенении.

— Я увидел обряд, который считал исчезнувшим, — сказал он постельничему. — Подобные причитания, казалось мне, сохранились лишь в недоступных горах Сардинии.

— Существует сей обряд и у нас в Васлуе — в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, — грустно улыбнулся доминиканцу постельничий.

ГЛАВА XIV

В которой рассказывается о том, что говорят послы. В конце ее мы снова встречаемся с Храна-беком

Двадцать второго числа ноября месяца доминиканец Джеронимо де ла Ровере посылал первое уведомление папе Сиксту о своем пребывании в Молдавском княжестве при дворе Штефана-водэ.

«Святой отец и повелитель, — писал доминиканец, — сей двор находится в убогом городке под названием Васлуй. Стольный город князя — Сучава, на севере страны. Там пребывает княгиня, там же — в сильно укрепленной, с большим гарнизоном крепости, подобной нашим, — хранится и казна. Предвидя войну с султаном Мехметом, князь Штефан-водэ устроил свой военный стан в местности, где условия природы создают возможность хорошей защиты от любого нападения. Увидев это, понял я, что сей князь, кроме прочих достоинств, обладает даром стратега — явление весьма редкое среди коронованных особ. Один из моих здешних друзей, муж выдающийся, получивший в свое время образование в Венеции (будем называть его синьором постельничим), сказал мне как-то вечером, когда речь зашла о королевских коронах, что носители их должны блистать не столько драгоценными каменьями, сколько духовным блеском.

В первый раз князь появился передо мной во всей пышности, присущей восточному двору, — таков уж здесь церемониал встречи послов. Он был облачен в византийские парчовые одежды с золотыми украшениями, а его спэтар боярин Михаил Врынчану нес корону, булаву и меч; вокруг князя теснились бояре в тяжелых длинных одеяниях. Сей обычай молдаване переняли у болгарских и сербских княжеских дворов вместе с языком их церковной службы и государственных грамот; и те и другие пытаются подражать Византии; но за пышным торжественным обычаем узрел я мужа, на которого господь соблаговолил ниспослать свою милость.

У дворца стоял небольшой отряд воинов в кольчугах и с копьями. Неподалеку разбит большой стан, в шатрах и деревянных постройках коего блюдется строгий порядок. Синьор Ону, начальник конной дружины, сопровождавшей нас в пути, остановил своих всадников, и тогда все рэзеши — так зовутся эти всадники — разом сняли шапки и положили их меж конских ушей.

— Будь здрав, пресветлый князь, — сказал синьор Ону, — я привез послов.

Насколько я понял синьора постельничего, эти слова не предусматривались этикетом. Но князь улыбнулся. Выправкой своих людей он был доволен. Рэзеши расступились влево и вправо, образовав проход; князь сделал два шага по направлению к нам, мы тотчас спешились и с поклоном поспешили навстречу ему. Когда мы подняли глаза, то заметили, как внимательно господарь рассматривает нас. Не знаю почему, но на мне его взгляд задержался особенно долго. Я был смущен и даже несколько взволнован.

— Добро пожаловать, высокие гости, к нашему двору, в страну родителей моих… — произнес его светлость.

Синьор постельничий предупредил меня, что князь говорит по-итальянски. И все же я чувствовал и удовольствие и удивление. Я пытался проникнуть в смысл слов: «В страну родителей моих…»

Дозволь признаться, святой отец и повелитель, что, попав в эти далекие места, я не единожды ловил себя на мысли о том, будто нахожусь в краю загадочном и среди людей, которых не могу понять. Религия этой страны греческая, но в обрядах есть что-то свое, особенное. Язык, на котором говорят и дворяне и простолюдины, весьма отличен от древнеславянского, государственного языка, подобно тому как и у нас на Западе язык черни — одно, а наша книжная латынь — совершенно иное. Как-то бессознательно я заметил созвучие здешнего языка с итальянскими диалектами. Я отчетливо слышал даже сардинские и испанские слова. Много загадочных вещей обнаружил я здесь и в поведении людей, и в том, как они относятся к жизни и к смерти. И вместе с тем, находясь далеко, на границе цивилизованного мира, я не чувствовал себя чужеземцем. Несомненно, это лишь иллюзия, следствие моей любви к поэзии, и я обязан в этом признаться моему владыке и отцу моему.

После того как мы назвали имена свои и титулы, князь благосклонно поклонился и сказал:

— Прошу высоких гостей позволить, чтобы бомбарды и пушки, которые должны греметь в их честь, замолчали. Сбережем порох для другой надобности. Отправимся лучше в божий храм, помолимся господу о ниспослании успеха нашему совету.

В молчании последовали мы за ним в часовню княжеского двора. Три священника отслужили службу во славу господа нашего Иисуса Христа. Потом князь отпустил нас в отведенные нам покои; слуги внесли кожаные мешки с вещами, и мы переоделись с дороги. Вскоре нас пригласили на вечернюю трапезу. Меня занимали не столько яства, сколько люди. За княжеским столом я познакомился с монахом аскетической внешности, к которому я сразу проникся расположением. Его ум не столь язвителен и беспокоен, как у синьора постельничего, он полон спокойной благожелательности, хотя и весьма изощрен. Это архимандрит Амфилохие. Кажется, он ближайший, тайный советник князя и его секретарь. Монах сей был моим соседом слева, а напротив меня сидел князь. В мое левое ухо доносились благозвучные слова на языке олимпийских богов, а передо мной был энергичный и светлый образ господаря. К концу трапезы, когда чашник, по строго установленным правилам, сначала пригубил, а затем, преклонив колено, подал господарю кубок вина, я услышал из княжеских уст слова, кои не привык слышать при других дворах.

Он поднял кубок в честь наших повелителей и добавил:

— Досточтимые гости, полагаю, что властители, пославшие вас, дабы узнать, какие приготовления сделаны мною, сомневаются в надобности этой войны. Я же мыслю, что сила султана Мехмета велика, но все же одолима. Я не смогу одержать победу один и уповаю на помощь господа нашего Иисуса Христа. Было бы, однако, хорошо, кроме божьей помощи, получить помощь и от наших братьев христиан. Душа должна быть крепка верою, но следует надеть и кольчуги, а в руки взять отточенные сабли. Я позаботился, чтобы нашей стороне благоприятствовали и другие обстоятельства, — в морские крепости я послал хорошо обученных воинов и отогнал измаильтян из Валахии за Дунай. Я считаю, что султан Мехмет должен оставаться за этой рекой. Нельзя допустить, чтобы он захватил крепости Молдовы, — ведь ежели мы будем ниспровергнуты, то уж неверных ничем не остановить, и падут государи Польши и Венгрии. Они, должно быть, полагают, так же как и повелители ваших милостей, — и мне думается, они об этом уже говорили, — что помощь, которую я прошу, необходима главным образом мне самому, а не всему христианскому миру. Я на это отвечу кратко. Мне хорошо известно могущество Мехмет-султана, но я мог бы, однако, легко столковаться с ним так, чтобы и мне было хорошо, и страна моя жила бы в покое. Ежели вложу я саблю в ножны, его величество Мехмет тотчас смилостивится. Но я не вложу саблю в ножны, ибо я стою за веру свою, и война, к которой я готовлюсь, — это война за веру, ради спасения души. Как сказано в святом Евангелии, не единым хлебом жив человек.