Братья Ждер

Мельник подвинул щепочкой рыбу к деревянному кружку, на котором дымилась мамалыга, разрезанная ниткой на четыре части. Потом сказал:

— А что мог мне заплатить сын твоей милости, конющий Ионуц Ждер? Вот я его и кормил чужими яствами.

— Разве он проезжал здесь?

— Проезжал.

— А сказал, куда направляется?

— Когда он сюда прибыл, честной Маноле, ясно было, что его позвал князь. О том же, куда направляется, мог ли он сказать? Это государева служба. Да, да, я здесь уже давно научился порядкам.

Старый Маноле вновь помрачнел. Мельник покачал головой, глядя на него исподлобья и подмаргивая своему бесу.

— Я, знаешь, почтенный боярин Маноле, эти порядки хорошо узнал за пять лет, с того самого времени, как князь раскинул свой стан в Васлуе. Веришь ли ты мне?

— Верю. Почему бы мне не верить?

— А хочешь расскажу, как я тут очутился?

— Хочу, отчего бы и нет?

— Не серчай, почтенный боярин, ты говоришь будто чужим голосом. Знаю, тебя донимает тревога, оставь ее! Когда я расскажу тебе мою историю, твоя покажется тебе пустяшной. Да благословит меня святой иеромонах поведать все без смущения. Когда я вспоминаю прошлое, во мне закипает злоба. Так что благослови меня, святой отец.

— Да смилуется бог над тобой, — проговорил Никодим, осеняя мельника крестным знамением.

— Целую твою десницу, отец. Да будет ведомо вам, честной конюший и досточтимый инок, что тридцать шесть лет тому назад я с двумя своими братьями жил у Прута, в краю Фэлчиу, в угодье, доставшемся нам от нашего отца Мэнэилэ. Род наш недавно там поселился; сменилось только два поколения, мы были третьими. Мой отец Мэнэилэ хорошо помнил, как пришел он с дедами из-за гор, по княжескому повелению, приведя туда, к Пруту, овец, ослов и слуг. Поселились мы в Мэнэилешть и радовались простору и изобилию. Прежде всего перед нашими глазами был не только лес; бурные весенние потоки не разрушали наши дворы. Там, где мы проходили с плугом, из одного посеянного зерна вырастала тысяча. Говорят, что просо в тех краях без шелухи. Мы перегоняли скот то в одно место, то в другое, пастбищ для овец было много. Правда, некоторые рэзеши, поселившиеся там раньше нас, говорили, что хорошо-то, мол, здесь хорошо, да опасно. Через каждые три года бывает засуха; через каждые тридцать три года нападают татары. Но засуха нас не страшила, у нас были запасы, да и опасность от татар была уже не так велика, как прежде. Владения господаря раскинулись далеко. И нас поселили там для того, чтобы охранять их. Мы расселились у Прута, а другие еще дальше, в степях.

Жили мы в достатке и довольстве до тех пор, пока не нагрянули татары. Один отряд появился в хотинской, другой в лэпушненской земле. Те, что ударили на Лэпушну, забрались и к нам, в Мэнэилешть. Вы ведь знаете, как богопротивные разбойники стремглав налетают и уходят. Пока катилась весть по стране и пока мы увидели маячные дымы на далеком холме Орлат, татары уже были в загонах и хозяйничали там, как волки. Мы не успели ни скрыться, ни дать им отпор. Всех нас, весь род Мэнэилэ, схватили и погнали в Крым. Я попал в рабство к мурзе Дауду, и он повез меня в место, которое на их языке называется Тучная долина. Татарские овчары приносили мне сыворотку из-под сыра, я кипятил ее и осадок с крупинками сливал в мешочки, приготовляя урду [61].

В том краю ногаев, который зовется Крымом, никогда не слыхивали об урде. Что делали с сывороткой эти нехристи, я не знаю, должно быть, выливали собакам.

Когда отряд хана Гирея напал на Мэнэилешть, случилось так, что мурза Дауд нашел на моей овчарне вкусную урду. Он отведал ее, и так она ему понравилась, что он и взял меня в рабы, вместе с цедилкой для урды, и приказал беречь эту сладкую урду пуще глаза.

Как вернулся отряд к хану, мурза Дауд вспомнил о рабе, варившем урду. Позвал он одного из своих слуг, который вначале был моим хозяином, взял у него мешочек с урдой и преподнес это лакомство Гирею.

Однако урда не понравилась. Попробовал ее хан, скривился и сплюнул.

Разъяренный мурза подошел к повозке, приказал вытащить меня оттуда и отрубить мне голову за то, что я испортил урду, — раньше-то она была сладкой, а теперь вот стала горькой и кислой и застревает в горле комом. Настоящая отрава.

— Ну что ж, — говорю я толмачу, — пусть меня зарежут, а только ваш мурза глуп и не понимает, что сладкая урда, как всякое хорошее кушанье, хранится недолго, быстро портится. Он хочет сладкой урды? Так пусть отвезут меня на какую-нибудь вашу овчарню и дадут мне в руки все, что нужно, я снова приготовлю урду, и хану она понравится.

— Ты это сделаешь, гяур? — спросил, повеселев, мурза Дауд.

— Сделаю. Как я вижу, трава здесь еще лучше, чем в Мэнэилешть.

— Тогда, гяур, я дарую тебе жизнь.

— Передай ему, — говорю толмачу, — что моя жизнь в руках господа бога, а не в его. Пусть пошлет меня на овчарню и даст все, что я сказал, а не лопочет зря.

Я приготовил урду, но не показал татарским овчарам, как она делается. Попробовал мурза Дауд, причмокнул языком. Вскочил на коня и что было духу помчался, чтобы преподнести ее Гирей-хану. Попробовал Гирей- хан и тоже причмокнул языком.

— Как называется это лакомство? — спрашивает Гирей.

— Не знаю, — отвечает мурза, — но я назвал ее по имени раба. С тех пор татары в тех местах так и называют урду «мэнэила».

И назначили меня на той овчарне мастером. Время от времени я получал приказ от мурзы Дауда приготовить ему оку или две оки мэнэилы. Одна ока требовалась ему самому, другую он преподносил хану. И так нравилась хану сладкая моя мэнэила, что он исполнял любые желания мурзы Дауда.

Увидал я, что дела мои у татар идут успешно, возгордился и велел передать моему мурзе, что буду готовить мэнэилу еще вкуснее, ежели мне будут выдавать по стакану того вина, что пьют мурза и хан. Я до тех пор донимал мурзу, что в конце концов он поверил, будто стакан вина придает мне силы; по выпивать я стал не по одному стакану, а по тридцать, и уже не мог держаться на ногах.

— Гяур, — говорит однажды Дауд-мурза, — научи меня делать сладкую мэнэилу. Если я буду есть каждый день сладкую мэнэилу, то не умру, а вот ты, коли будешь выпивать в день по тридцать стаканов, скоро пропадешь и не сможешь готовить мое любимое угощение.

— Ни черта со мной не будет! А тайну свою не открою.

— Ежели ты не помрешь от вина, то все равно рано или поздно наступит час твоей смерти.

— Это другое дело, но все равно я не скажу.

— Однако, Ирими-гяур, подумай хорошенько.

— Сижу я, бывало, и думаю, сижу и думаю.

С тех пор как стал я готовить ему урду, Дауд будто осатанел: он разъезжал по стране, скупая у татар новых, пленников из рода Мэнэилэ, да и других молдаван из края Фэлчиу. А потом отправлял их в пустынные, необжитые места. Понял я, что оставлял он их там на погибель, — хотел, чтобы исчезли все, кто умеет готовить сладкий овечий сыр. Тайну же мою, ежели я ее открою, будет знать только мурза Дауд, и он окажется тогда в большой Чести у Гирей-хана. Меня же, после того как его обучу, он убьет.

Вот я и сказал ему:

— Не хочу тебя учить, Дауд-мурза.

— Ну что ж, тогда я велю отрубить тебе голову, Ирими-гяур.

— Ты можешь зарезать меня, — говорю я, — но все равно я не стану учить тебя, как готовить урду.

— Ты не боишься смерти, гяур?

— Не боюсь.

— Открой тайну, и я освобожу тебя из рабства, Ирими-гяур.

— Вот это другой разговор. А чем ты можешь поручиться, Дауд-мурза?

— Дам тебе клятву, клянусь своей бородой.

— Я говорю:

— Не нравится мне такая клятва, Дауд-мурза, да и бороды у тебя нет. Разве это борода? Как пшеница в засуху: тут волосок, там волосок. Посмотрел бы ты, Дауд- мурза, на бороду нашего попа Настаса, — ею можно гумно подметать.

Устыдился мурза.

— Тогда чем же мне поклясться?

— Ты вот как поклянись, — говорю я. — Если ты не сдержишь слова, то дай бог не достать тебе месяца рукой.

61

Урда — сладкий овечий сыр.