Братья Ждер

Вокруг всего двора выстроились ряды латников, вооруженных копьями и саблями, а на крыльце около гостей толпились самые доверенные бояре. Такое зрелище редко удается увидеть человеку.

Господарь приказал отвести Визира в новую каменную конюшню с решетчатыми воротами; там должны будут ухаживать за ним конюхи и стража, сопровождавшие его из Тимиша.

Много забот у достославных государей! Достаточно было конюшему Маноле попристальнее взглянуть на Штефана-водэ, чтобы понять, что неприятностей у князя куда больше, чем радостей. Гости и советы отнимают все время. Пожалуй, не удастся ему найти свободный часок для старого и верного слуги; не сможет он и к столу пригласить Маноле Черного, и не будет у отца никакой возможности получить весточку об Ионуце.

«Бывает порою права боярыня Илисафта, когда говорит язвительные слова о Штефане-водэ, — он-де окружил себя пышностью и блеском, точно император, покоя не знает, все старается охватить, одних посылает в одну сторону, других — в другую, и вот разозлил измаильтян. Антихрист-то уже стянул свои войска к Дунаю. По тому, как ведут себя чужестранные вороны, что теснятся на княжеском крыльце, можно догадаться, какое тяжкое испытание предстоит Молдове.

Но сейчас суть не в этом: господь бог придет господарю на помощь. Об этом говорит и большое княжеское знамя, под которым сейчас стоял Штефан-водэ, прежде чем спуститься во двор. На стяге том изображен святой Георгий, пронзающий копьем дракона.

Но оставим пока все это и подумаем о тех словах, которые скажет нам Илисафта, когда узнает, что мы возвратились ни с чем, безо всякой весточки о Маленьком Ждере. То будут горькие и язвительные слова… Ох, как они нам надоели!»

Однако отец Никодим тянет Маноле за рукав.

— Что такое?

— Батюшка, пришел человек от отца архимандрита, чтобы отвести нас отсюда в более спокойное место. Вижу, что ты уж совсем закручинился… Радуйся теперь.

Отец Емилиан повел их к часовне, где ожидал их архимандрит, обильная трапеза и удобная постель для отдыха.

Трапеза — в тихой келье; за столом сидят лишь три христианина, из коих двое поели плотно, а третий довольствуется ломтиком хлеба и стаканчиком красного вина. Отдых — в келье преподобного Емилиана, возле господарских покоев.

Его преосвященство отец архимандрит не любит появляться на сборищах и вмешиваться в разговоры послов. Для этого у князя есть другие люди. Но отец Амфилохие следит за всем происходящим из своего уединения и узнает все новости, все, о чем говорят, погружается в свои мысли, молит бога просветить его душу, а потом четко и ясно сообщает господарю, какое решение он посчитает правильным и наилучшим.

«Не знаю, что можно выведать у столь скрытного человека, — думал конюший Маноле. — Однако отважимся подойти к делу издалека и дадим понять, как велико у нас желание узнать, где пребывает сын наш по имени Ионуц Черный. Но как начать разговор? Было бы хорошо, чтобы каким-то образом начал его благочестивый отец Никодим; но отец Никодим молчит».

Амфилохие вдруг обернулся и остановил свой взгляд на конюшем Маноле. На бледном лице архимандрита засветилась улыбка.

— Вижу, конюший Маноле, что ты намереваешься спросить меня о сыне твоем младшем…

— У Маноле по спине пробежали мурашки.

— Да, хотел спросить, отец архимандрит…

— Знаю, что хотел бы ты спросить, но прошу тебя, не спрашивай.

— Боярыня Илисафта жаждет знать, куда послан сын ее: на восток, на юг или на запад.

— Не отвечу тебе на это, конюший.

— Скажи хотя бы — жив он или мертв.

— И на сие не дам ответа, честной конюший. Ты ведь мужчина и должен понять меня. А супруге скажи, что бог милостив.

Конюший вздохнул с облегчением.

«Что поделаешь! Скупому спасибо и за ломаный грош. В словах архимандрита есть луч надежды, не токмо для слабых женщин, но и для мужей, кои считают себя сильными».

ГЛАВА IX

Множится род конюшего

Та же закопченная мельница с чуть покосившимися подпорами и прогнувшимися потолочными балками. Старая мельница близ городища. Здесь устраивают привал странники, идущие с четырех концов света, а крестьяне и рэзеши привозят сюда зерно на помол. Здесь обсуждаются всякие вести и предсказания. Но старый мельник дед Иримие ничего не слушает; то уйдет за мучной ларь и остановит мельничный пест, передвинет насып, как раз в ту минуту, когда любопытные вытягивают шею, чтобы лучше слышать рассказчика; то запустит толкач в насып, и, обойдя гостей, поднимется на ящик с зерном, и проверит, как оно мелется; а иной раз, как смолкнет разговор, выйдет, отведет воду от желоба, и тогда сразу стихнет грохот на мельнице. У старого мельника свои причуды; на людей он привык смотреть исподлобья. Говорят, что узнать человека и запомнить его лицо можно лучше, ежели молча приглядываться к нему вот эдак, исподлобья. Иногда и заговорит мельник Иримие, но только уж в том случае, ежели посчитает, что это действительно необходимо. Ходят слухи, что когда на его мельнице не остается ни единой души, когда даже ветер не посвистывает в камышовой крыше и только дрова, потрескивая, вспыхивают в старом очаге, тайно проникает на мельницу тот, о ком мы никогда не вспоминаем, не перекрестившись, и шепотом советуется с дедом Иримие. Бес этот будто бы сын старого Иримие, и будто бы вылупился он из подброшенного яйца, которое Иримие носил под мышкой в течение девяти недель. И когда бес вылупился однажды в полночь, при отблесках вспыхивающих углей, дед, чтобы не сглазили, плюнул на него и пустил в реку. А вскормил и взрастил беса сам сатана и теперь время от времени посылает его к старику, дабы тот порадовался. Никто его не видит, никто его не слышит, однако известно, что этот бес существует.

А доказал это зайчишка.

Два пса неких рэзешей из Спиноасы выгнали как-то из кустарника старого и хитрого зайца. Он помчался вдоль рэзешской межи, которая в Спиноасе, как известно, тянется на три тысячи сажень; доскакав до окраины городища, он стал петлять, свернул под гору, потом помчался вдоль пруда, обогнул мельницу. На бегу перекувырнулся, прыгнул в сторону и пробрался на мельницу через какую-то дыру. Точно так поступил когда-то и другой заяц из той же Спиноасы. На мельнице, как всегда, было полно людей, колесо скрипело, жернова прилежно крутились. Словно мгла, стоял легкий дым. Заяц притаился в уголке и спокойно пережидал. Собаки рэзешей, тявкая, пробежали вблизи и потеряли его след. Заяц поглубже забился в кучу пыли, муки, золы и задремал. Пока тянулись людские разговоры и гудела мельница, косой беззаботно отдыхал, но как только все успокоилось, зашевелил носом, а когда вдруг остановилась мельница и вода с шумом хлынула в омут, он испуганно вздрогнул, дважды стукнулся головой о перегородку, отыскал дыру, через которую проник, и вновь умчался, будто вылетел из пушки немецких наемников господаря.

Вот так же, когда на закате затих грохот мельницы, боярин Маноле и преподобный Никодим проснулись, вскочили, настороженно огляделись. Мельник ухмыльнулся; он сидел на камне перед очагом, из которого струился дым от головешек.

— Пожалуйте, ваши милости, поближе, — сказал он. — О конях не тревожьтесь, они тут, за дверью; как вы приказали, я задал им ячменя. Для вас приготовлена добрая мамалыга, а плотвичка только что поджарилась. Дабы вы не осерчали, как давеча, и не посчитали меня обманщиком. У других проезжающих я допытываюсь, как идут дела и туго ли набита у них мошна, но вас не испытываю. Ваши милости — знатные бояре из Верхней Молдовы.

— Каждый сам себе боярин… — хмуро проворчал Маноле.

Мельник смиренно поддакнул.

— Это так, но истинного боярина сразу узнаешь по тому, как он достает кошелек и расплачивается. Другие смотрят, как бы им перепало задарма. Не прогневайся, почтенный боярин Маноле, возьму я с тебя за ячмень для коней (добрые кони!) и за все остальное три медных гроша и доброе слово в придачу.

— Я честно расплачусь, — надменно ответил старик Маноле.