Братья Ждер

Боярыня Марушка легко поднялась и безо всякого смущения подошла к деверю и расцеловала его в обе щеки. Затем обняла и супруга своего.

Конюший Симион вконец растрогался и до дна выпил заздравную чару, потом принес большой кубок, называвшийся «арапом», отпил половину и передал его своему брату, монаху.

— А теперь, свояк и зять, — сказала боярыня Анка, — призываю вас во свидетели. Я велела сварить на кухне турецкий напиток, зовется он кофей, и привезли его из Кафы моему супругу армянские купцы. Сватья же моя Илисафта заявляет, что даже видеть его не хочет, не то что попробовать. Говорит, что это, мол, чужеземное зелье, в котором нет надобности. Как родители наши жили без кофею, так и мы, мол, проживем без него. Я говорю — хоть посмотри сначала, это лишь зерна, которые жарят, а потом мелют. Она и видеть не хочет. Ну хоть бы попробовала! Так и попробовать не соглашается. По правде сказать, если бы мы не были сватьями и не жили бы как сестры, я бы осерчала. Так вот порою упрямятся наши молдаване — тошно, мол, и от одежи чужестранцев, и от чужой еды, от питья чужого; а к нам приедут чужаки — так все им у нас по вкусу.

Кофе подали в чашечках, также привезенных из Кафы и подаренных армянскими купцами, и мужчины согласились попробовать диковинный напиток.

Но едва лишь пригубили, взглянули друг на друга и протянули: «Ну-у-у!..» Совсем не по вкусу пришлась им эта горячая смола.

Не успела боярыня Анка прийти в негодование, как вмешался иеромонах и сказал примирительно:

— Боярыня Анка, дорогая сватья, попробовал я кофею, как попробовали его и батя и Симион, и что тебе сказать? Мне он понравился и им тоже. Когда мы привыкнем, будет нравиться еще больше. А вскорости, попомни мое слово, никто в стране не сможет жить без сего напитка. Такой уж норов у наших молдаван: ежели придется им по вкусу что-либо чужестранное, то на все пойдут ради него. И коли приглянется им какой чужестранец, то они готовы отдать ему с себя все, вплоть до рубашки. Ну, а теперь, после того как мы узнали, что такое кофей, надобно прополоскать рот нашим молдавским питьем.

Иеромонах так угодил Анке этими словами, что она бросилась к нему и расцеловала. Потом, отойдя в сторону, отец Никодим стал держать совет с Марушкой.

— Скажи и мне, боярыня Марушка, что там с Иерусалимом?

— Каким Иерусалимом?

— Дошло до меня, что будто бы здешних людей подбивают отправиться в Иерусалим. Однако, насколько я вижу, им не токмо что в Иерусалим, а и в Васлуй не дозволяют поехать. Не тревожатся ли здешние люди об Ионуце?

— О Ждере? Да, все о нем тревожатся, ведь никому не ведомо, куда он отправился, когда вернется.

— Кто же сказал, будто Ионуц отправился в Иерусалим?

— Не ведаю, деверь. Может, тебе известно, куда он направился?

— Нет, и мне неведомо.

— Ну тогда, может статься, он и вправду в Иерусалиме, как приснилось моей матушке. А ежели верить снам, — проговорила молодая хозяйка в раздумье, — то было бы хорошо найти кого-либо, кто растолковал бы матушкин сон. Приснилась ей война; полыхают пожары, обагрены кровью реки. Кто знает, где будут те, которые сейчас дома, и кто знает, где те, которые уже ушли, скитаются по дальним дорогам, подвергаются опасностям! Коли уж едете ко двору, то хорошенько все разузнайте. Знаю, что свекор Маноле по этой причине и направляется туда. Да будет тебе известно, что по той же причине я противилась отъезду Симиона. Ведь свекру моему уже нет покоя, свекровушка Илисафта гонит его из дому. Непременно, мол, должен поехать и разузнать, непременно. Неужели Ионуца послали к немецкому императору?

— Не думаю.

— Тогда к венграм, к королю Матяшу?

— Нет, оттуда он уже успел бы вернуться. Далеко ли Буда? До нее можно шапку добросить.

— Не смейся, деверь, — вздохнула боярыня Марушка.

«Милая женщина, — размышлял позднее отец Никодим. — Нельзя сказать, что красавица: сама как веточка ивы, волосы цветом как одуванчик, но наделена высоким даром — душу трогает и смеется красиво. А вот мать ее, боярыня Анка, та и впрямь красавица. Высокая, статная, по обличью еще молодая. Может случиться, что когда- нибудь и этот еще не раскрывшийся цветок станет такой же как мать? Да вряд ли».

Он тряхнул головой. Конюший Маноле взглянул на него и лишь улыбнулся, не стал спрашивать, отчего он качает головой. Видно, бывают и у монаха мысли такие же, как и у простых смертных, обремененных мирскими заботами.

Они ехали ко двору по Романскому шляху неторопливой рысцой. Впереди пятеро служителей, за ними — оба Ждера, потом еще двое служителей, между которыми вышагивал Визир, а замыкали шествие пять остальных вершников. Тронулись они в первом часу дня; привал решили сделать в Новой крепости, у пыркэлаба Фетиона.

Иеромонах был доволен тем, что вырвался из обители. Его прогулка продлится до самого Васлуя, где он увидит воинский стан князя.

Пока еще туда доберешься! Ничего, надо потерпеть. У дороги есть начало, есть привалы, но есть и конец. На пути к Роману они сделали остановку в долине, у родника, под тенью тополей. Переночевали в Новой крепости, всюду выставив стражу. В Романе к поезду присоединился отряд рэзешей, подчиненный пыркэлабу. Так как в крепости в тот день дьяка не было, пыркэлаб Фетион попросил благочестивого Никодима написать письмецо священнику из Аврэмень, что от Романа находится на расстоянии конского перегона.

«Молюсь, преподобный Констандин из Аврэмень, да ниспошлет тебе господь бог драгоценного здоровья и всяких благ. Нынче, в воскресенье, прибыли ко мне рэзеши из Тупилаць, из Мирослэвешть и из Милешть, кои следуют в княжеский стан; ждем твое преподобие, приезжай незамедлительно, дабы благословить наш стяг. Подымайся и не мешкай, и не поступи иначе, дабы не случилось задержки господареву делу».

Из этого и Никодим, и старый конюший Маноле заключили, что в Васлуе заварилось большое дело, и понимающе взглянули друг на друга. Надо полагать, именно поэтому и послан куда-то Ионуц.

Пока его преподобие отец Констандин из Аврэмень, облаченный в ризы, совершал службу и освящал знамя, монах подпевал ему, сняв клобук, а рэзеши, сняв шапки, осеняли себя крестным знамением и молились за здоровье и победу господаря. Пока шло молебствие, подъехала и встала в сторонке телега, запряженная двумя быками, а на телеге высилась большая бочка. И когда окончилось богослужение, его милость пыркэлаб Фетион пригласил всех честных гостей и рэзешей выпить по чарке за господаря Штефана-водэ. Тогда рэзеши весело загикали и замахали шапками. Это пришлось по душе отцу Никодиму.

В Васлуйский стан прибыли в понедельник к полудню. Князь, заранее извещенный, самолично вышел к отряду. Он спустился с крыльца господарского дома и направился на середину двора. На крыльце собрались чужеземные гости, которых ни отец Никодим, ни Маноле Черный не знали. Из разговоров стало ясно, что среди гостей находятся два посла от польского короля Казимира, два посла от венгерского короля Матяша, от веницейцев — монах-католик, и ждут еще прибытия на следующий день посланца римского папы.

На голове у Штефана-водэ — соболья шапка с журавлиным пером, в левой руке — меч. Свита рэзешей тотчас расступилась; стражи и конюшие вывели вперед Визира. Выхоленный, в меру упитанный белый конь блестел, как свежий снег, сверкал украшениями. Господарь подошел к нему и ласково погладил. Визир уткнулся мордой ему под мышку.

Когда же князь огляделся вокруг да увидел в двух шагах от себя спешившегося старого Маноле Черного, он подошел к нему, дал поцеловать руку и похлопал Маноле по плечу, чего удостаивал только самых лучших своих служителей. Он сразу же узнал и отца Никодима. Обняв и конюшего и монаха, князь сказал, что рад их видеть. И тогда оба они испытали чувство гордости: ведь им было оказано доверие. Штефан-водэ легким движением руки и взглядом дал понять боярину и монаху, что много предстоит ему забот и дел, много придется вести бесед с гостями и послами — вон сколько их понаехало. Те, что стоят на крыльце, мол, еще не все, есть и другие, они потом появятся.