Страница 152 из 186
— Что это за клятва, гяур? Не понимаю.
— Это страшная клятва, Дауд-мурза. Это очень опасная клятва.
— Ладно, — говорит. — Я подумаю. Ладно, дам такую клятву, какую ты хочешь.
— Мы сторговались еще на девять лет; а девять лет я к тому времени уже провел в рабстве. Когда протекут все восемнадцать лет, он освободит меня, а я его научу делать урду.
Так все потом и было. Мурза сдержал слово; и после того как отпустил он меня, я блуждал еще лет одиннадцать, пока не вернулся в Молдову.
Пошел я туда, где когда-то было село наше Мэнэилешть. Бедные души родителей наших! Там ничего уже не осталось; ничего я не мог узнать. Все было разрушено, развеяно: и село, и церковь, и погост. Ни колодца, ни родника. Ничего не было и в помине.
Я объехал на коне все эти места. Вдалеке увидел новое село. Поскакал я туда, — оказывается, оно совсем недавнее, называется Козмешть. Спрашиваю и узнаю, что село поставлено с дозволения Штефана-водэ, который стал властителем страны. Повздыхал я, поплакал, потом решил направить стопы свои к господарю. Узнал, что Штефан-водэ раскидывает стан своих войск у Васлуя.
Добрался я сюда, в Васлуй, и, когда господарь проходил мимо, бросился перед ним на колени. Он спрашивает:
— О чем молит сей несчастный?
Я приблизился, склонился перед князем и все рассказал; для подтверждения я назвал и другие села, которые были вокруг Мэнэилешть.
— У тебя ничего нет? Ты остался ни с чем?
— Пресветлый государь, — отвечаю ему, — у меня осталась только душа. Да с божьей помощью, без особого труда могу выпить сорок стаканов вина и не свалиться после этого. Осушу сорок стаканов, да еще могу пройти меж разбросанных яиц с миской похлебки в руках, не расплескав ни капли и не раздавив ни одного яйца.
— Повремени с этим, сначала проверим, так ли все было, — порешил господарь.
Услышав его слова, я даже струхнул.
Повелел господарь все проверить, расспросить старых людей и, когда убедился, что все, сказанное мною, правда, пожаловал мне другую землю вместо прежней и мельницу близ городища.
Закончив рассказ, мельник, по привычке подмаргивая своему бесу, воззрился на старого боярина, выжидая, как тот откликнется. Старый боярин слушал с великим вниманием, но ничего не говорил.
— Я понимаю, почтенный Маноле, что ты хотел бы узнать о молодом конюшем, — сказал мельник приглушенным голосом. — Могу сказать лишь, что в переметной суме он вез с собой черного петуха, который будет возвещать ему зори.
— Стало быть, отправился в далекий путь… — чуть слышно произнес монах.
— Что ж, я вот дошел до ногайцев и возвратился. — добавил мельник. — Ежели на то господня воля, человек возвращается и с того света. Теперь я прошу вас подождать, я ненадолго отлучусь, — неподалеку отсюда у меня садок для рыбы. Она вам может пригодиться. Прибавки к плате не потребую; хватит трех грошей да доброго слова, которого, не в обиду вашим милостям будь сказано, я еще не слышал.
Мельник взял шест из закутка и в темноте отправился на пруд. Ему было достаточно света, струившегося от звезд, в особенности от Млечного Пути, который он хорошо изучил в Крыму, пробыв там в плену двадцать девять лет и один месяц. Старик пошел, грузно покачиваясь. Вскоре до конюшего и монаха донесся его голос, вероятно, он разговаривал сам с собою, а может быть, с бесом, своим сынком.
Когда боярин Маноле увидел, что под кровлей мельницы они с отцом Никодимом остались наедине, он заметил со вздохом:
— Боже, сколько небылиц может наговорить один человек.
— Батюшка, — улыбнулся Никодим, — у этого мельника выдумка ходит рука об руку с правдой.
— Может статься, и так, — согласился Маноле, — а может, и иначе. Но этими россказнями он надоумил меня отправиться поглядеть на свои земли и стада по реке Жижии.
Монах ответил:
— Чтобы обрести покой, батюшка, отправимся к реке Жижии, и буду я тебе повсюду товарищем.
Таким-то образом и подтвердилось гаданье Илисафты, ведь она гадала на бобах в Тимише, и вышло конюшихе, что ее супругу предстоит дорога, полная опасностей, и будут в дороге задержки.
— Ах, ведала я, бедная, что иного и нельзя было ждать от конюшего Маноле! — жаловалась она боярыне Кандакии. — Разве когда-нибудь он поступал иначе? Он всегда мне перечил. Вот, мол, только съездить ко двору, за неделю обернется, пусть не тревожится боярыня Илисафта. Он так торопился, что даже не нашел времени спуститься в усадьбу и сказать своей бедной Илисафте: «Оставляю тебя грустной, чтобы, вернувшись, найти веселой».
Уехал и оставил меня одну; так и впредь будет уезжать и оставлять меня, такой уж он своевольный и всегда таким был. Тебе, дорогая сноха Кандакия, я могу сказать это, ибо ты для меня как дитя любимое. Вот сидим мы сейчас на крыльце у Симиона и смотрим, как снуют слуги, и видим, что делается на конном заводе. Недавно прошел Симион с Лазэром Питэрелом, постояли они у конюшен, и приказал Симион вывести на смотр господарских жеребцов, по новому, им установленному порядку. Слуги тотчас же пошли в конюшни и вывели жеребцов. Видела ты и Каталана. Видела и я этого аргамака, много раз видела. Дорогая моя Кандакия, ты изумишься и перекрестишься, когда я скажу тебе, что за все годы, пока хозяином здесь был Маноле, мне не доводилось видеть этого прославленного Каталана. А была из-за него целая смута, и люди убивали друг друга, как на войне; одни хотели выкрасть его, другие охраняли его; такие дела тут были, о которых знает весь свет. И тогда мне не дозволялось посмотреть на Каталана. Упрямец Маноле запрет наложил, я и заговаривать об этом не смела. А сейчас и ты, дорогая Кандакия, видела, что ихний Каталан такой же конь, как и все остальные, ничем не лучше.
— И все же, — улыбнулась Кандакия, — несмотря на строгие запреты, ты, боярыня Илисафта, увидела его, когда пожелала. Ухитрилась поглядеть на него и Кандакия, ибо вокруг боярина Маноле были и другие, более сговорчивые мужчины. Теперь, когда нет запрета, пропала и охота посмотреть на коня. Каталана уже не скрывают от нас, — ведь теперь есть и другие жеребцы его крови, и цена Каталану упала в глазах конюших. Нам прежде очень хотелось взглянуть на него! А теперь никакого нет желания.
— Дорогая сноха Кандакия, ты, я вижу, понимаешь, сколько я выстрадала. С тех пор как Симион стал здесь конюшим, место это будто расцвело: и людей видно, и слышны женские голоса. А раньше тут было, как в мужском монастыре. У боярина Маноле твердое сердце, а Симион размяк и подобрел от любви своей супруги. Он уж и не знает, как и чем угодить боярыне Марушке.
— Это и с другими случается и случалось, дорогая боярыня Илисафта.
— И в самом деле так, дорогая Кандакия, — успокоилась конюшиха.
— Новенькое сито долго висит на гвозде, дорогая свекровь Илисафта. Но тут еще и другое дело: сколько ты ходила то по врачевателям да повитухам, то к чудотворным иконам и святым девам, и золовка Марушка понесла благословенный плод, и мы все тут теперь сидим подле нее, ждем, когда матерь божья ниспошлет ей разрешение от бремени.
— Так оно и есть, — вздохнула конюшиха, — когда женщина на сносях, ее чтут, как повелительницу и королеву. Однако некоторым не дано быть в тягости.
— Потому что не настало для них время, дорогая боярыня Илисафта, как признались они вам. А когда наступит для них срок, попросят вашей помощи.
Боярыня Кандакия с улыбкой поцеловала руку своей дорогой свекрови. «Поспешила поцеловать, дабы не укусить», — подумала конюшиха, зорко, но незаметно следившая за невесткой, которая была в расцвете красоты. «Ох! — со вздохом подумала она. — Красота скоро увядает…»
— А что сейчас делает боярыня Анка? — вдруг обратилась Илисафта к снохе. — Она как пошла к Марушке, так и не выходит до сих пор.
— Должно быть, угощает дочку кофеем, — не без ехидства промолвила Кандакия.
Только на это и горазда моя сватья. Вижу, и пана Кира опаздывает. Забыла я масло, которое освятил владыка Теоктист, вот и пришлось послать за ним Киру. Ведь сказала, где его найти, да, видно, не нашла старуха, роется, разыскивает. Ах нет, слава богу, идет! Пана Кира, что это ты так долго возилась?