Братья Ждер

— Что прикажешь, боярин? — спросил Онофрей.

— Прутский паромщик ни во что не ставит мои приказы, хотя я положил ему заранее в руки полное мыто.

— Что же тогда делать? — кротко спросил Онофрей. — Ты как думаешь, Самойлэ?

— Я думаю, надо огреть его во имя отца и сына и святого духа и самим взяться за паром.

Паромщик отошел подальше и запричитал:

— Смилуйтесь, православные!

— Ладно, — сказал Ждер. — проходи к костру и жди часа, который я тебе указал.

— А все же хорошо бы встряхнуть его как следует, — стоял на своем Онофрей.

Над гладью реки и пойменных озер спускались сумерки. Ветер усилился. По небу торопливо скользили к югу вереницы мглистых облаков; вслед за ними прилетели стаи диких гусей — проворных и голосистых птиц, называемых белолобыми. Они тучами спускались на тихие речные заводи, покрывая их целиком, ломая камыши. От их великого множества стало темно. Многоголосый гомон встревожил скотину. Гурты зашевелились. Служители окриками и бичами утихомирили животных, меж тем как гуси, хлопая крыльями, перекликались в сумраке, далеко вдоль русла Прута.

Вскоре к гомону, поднявшемуся на реке, прибавился шум в поднебесье. Быстрые стаи самых разных перелетных птиц неслись к югу, подгоняемые стужей, о которой люди еще не подозревали.

Паромщик подошел к Ждеру.

— Не знаю, чуешь ли ты, добрый человек, нюхом, что ветер-то пахнет снегом. А я чую, как и в прошлые годы, когда зима наступала раньше времени. Правильно делаешь, что спешишь. Пойду-ка проверю приколы на том берегу, и тут же переправим гурты. Пусть твои люди зажигают факелы и освещают воду.

Старик заторопился, запахнув зипун, подпоясался веревкой, надвинул шапку на лоб. Словно подгоняемый чудовищами, прилетевшими из полночных далей на крыльях ветра, он спустился на паром, и ворот заскрипел, уводя плот к противоположному берегу.

Ждеру показалось, что старик задерживается. Он велел Онофрею дважды окликнуть его. Никто не отозвался. Возможно, ничего не слышно было — так шумел ветер и кричали гуси.

Наконец, в десятом часу вечера, паромщик вернулся, и служители зажгли смоляные факелы. Сперва переправили телеги и сменных коней. Затем погнали на паром старых волов с колокольцами. Гурты переправили в четыре приема. Как только паром двигался с места и колокольцы начинали звенеть, волы, подгоняемые сзади, входили в воду и легко плыли вслед. После полуночи работа была закончена. Петух пропел уже на том берегу. Сквозь рваные тучи показался рог месяца. Но мглистые облака тут же закрыли его. При свете костра видно было, как заиграли первые хлопья мокрого снега.

— Доброго пути вам, православные, — поклонился паромщик. — Выходит, зима уж вывела белых кобылиц из конюшни полночного царя. Доброго пути вам до мельницы Онисифора. А там, коль начнет мести, остановитесь и отдохните.

Люди и гурты стояли под мокрым снегом до рассвета. Наконец двинулись в путь, скользя по мокрой глине и меся грязь. Тучи низко нависли над землей и беспрерывно поливали ее холодным дождем. Нигде не видно было ни жилья, ни леса. Караван продвигался с трудом, идя против ветра. Быки, более чуткие к непогоде, чем люди, шли друг за другом тесными рядами, спеша в неведомую даль, все отступавшую перед ними.

К полудню они перешли через мутный ручей, извивавшийся между желтыми увалами земли, и у плотины увидели мельницу. Хозяином был старик, похожий на паромщика. Такое же было у него непроницаемое лицо, так же он все поворачивался бочком, так же пытливы были его глаза.

Рядом с мельницей тянулись навесы. В овраге под крутым берегом были овечьи загоны. По случаю фомина дня на мельнице не было помольщиков.

Подручный мельника садился на коня, когда на плотину вступил первый гурт. Мельник вышел без шапки и, тряхнув кудрями, сделал ему знак рукой, чтобы он ехал по своим делам и не пялил глаза на пришельцев. Затем, стоя под мокрым снегом, окинул долгим взглядом ряды сивых быков. Увидев скакавшего к нему Маленького Ждера, он отступил в сторону, выжидая, что будет дальше.

— Здорово, дед. Это тебя величают дедом Онисифором?

— Здравствуй, сынок. Я — Онисифор. Чего изволишь? Видно, не миновать вам задержки на этой мельнице. К вечеру непогода разгуляется вовсю. Вы только поглядите, как кружатся на ветру вороньи стаи.

— Ничего, сделаем привал, а там двинемся дальше.

— Не прогневайся, милый человек, только не очень-то верится, чтоб было так. Вон там загоны для скота. Наших овец нет дома, они в подгорье.

— Много благодарны, только стоять мы будем ровно столько, сколько потребуется.

— Что ж, как управятся твои люди с быками и телегами, пусть заходят на мельницу, погреются у огня.

Ждер соскочил на землю и, нахмурив брови, еще раз огляделся. Был полдень, но свет померк и ветер пронизывал насквозь. Зипун Ионуца отсырел и стал заскорузлым. Служители с мрачным видом загоняли быков под навесы.

Ионуц вошел в ветхое здание мельницы. Пахло мукой и холодным дымом. Мельник Онисифор последовал за ним и, подбросив на угли хворосту, разжег огонь в очаге, сложенном посреди помещения. Вскоре показались и Кэлиманы, затем один за другим вошли и остальные служители. Усевшись вокруг очага, они стали греться и сушиться, вытирая подкладкой шапок мокрые лица и отогревая за пазухой озябшие руки.

Мельник Онисифор смеялся, щурясь и отворачивая бородатое лицо от дыма.

— Скажу я тебе, честной купец, что на своем веку довелось мне видеть всего-то восемь таких ранних зим. Правда, снег, выпавший на фомин день, скоро тает и стекает водой в овраги — уступает место новому. Но все равно считается, что настала зима и пора вытащить сани. А вот нашим милостям на телегах будет трудненько.

— Оно бы, конечно, так, кабы не повеление Штефана-водэ.

— Вышло какое-нибудь повеление князя?

— Вышло.

— А что в нем сказано?

— Повелений немало, да говорить о них нельзя. Об одном должны знать все православные люди. По весне государь наш пойдет ратью на измаильтян.

— Эх! — вздохнул мельник, поглаживая нагревшуюся бороду. — Эх, честной купец и брат мой во Христе, вижу — поднимаются князья за веру, а вот король наш спит себе и забот не ведает. Верно сказывают люди: сговорились паписты с нехристями извести с лица земли православных. Недавно сидел тут на этом самом месте, где ты теперь изволишь сидеть, монах со святой Афонской горы. В шкатулке на груди носил он святую щепочку от креста спасителя и гвоздь, пронзивший ногу господа нашего Христа. Это бесценные сокровища, и только именитые бояре, у которых горы золота, могут купить хоть малую частицу тех святынь. Отсыплют монаху четверик монет, а тот кладет им на ноготок крохотную щепочку. И вот говорил тот монах: знайте, что у короля Людовика французского была одна-единственная дочь. И погрузил он эту деву и все ее приданое на корабль и послал к Мехмету, турецкому султану, — пусть, дескать, берет ее в жены и сделается другом его королевской милости. Вот до чего дожили христиане! И случилось это в день усекновения главы Иоанна Предтечи. Оттого-то и земля всколебалась. Быть того не может, чтобы о том не слышали в молдавской земле.

— Слышали, как же!

— Оттого-то, знать, и поднимается князь Штефан. Наслышаны мы о его делах и здесь, в Покутии, и по всей Подолии. Пышная была свадьба в Сучаве?

— Пышная.

— И взял он в жены царьградскую царевну?

— Именно так, дед Онисифор.

— Вот это мне больше всего по душе. Среди нас немало таких, что собираются податься под руку князя Штефана. Иные уж так и поступили. И среди казаков кое-кто хотел бы пойти на жалованье к князю, да сомневаются. Уж больно, мол, суровы Штефановы порядки. Но сами тут же отвечают: без суровых порядков не быть доброму войску. Зато, когда доберутся они до Мехмет-султана и порушат стены и откроют клады… Каждый воин нацепит алмаз на шапку и султан с золотой застежкой. Будь я помоложе, пошел бы с теми казаками. Да вот как подсчитаю свои года, сразу смекаю, что не видать мне иного царства, кроме того, где нет страданий и печали. Радуйтесь, пока молоды. А мне: