Братья Ждер

Дед Онисифор невесело рассмеялся, внимательно вглядываясь в лица Ионуца и его служителей.

— Гляжу и удивляюсь: ходите вы безоружны.

— Нету у нас оружия, — ответил Ионуц. — Да и зачем оно? При нас государева грамота. Все королевские чиновники, прочитав ее, должны свободно пропускать нас. В Молдове мы заплатили государеву пошлину, заплатим, сколько положено, и королю. Какое кому дело до нас? Мы добрые христиане, никому зла не чиним.

— Всякое может случиться. В Польше есть и другие мытчики, не только королевские.

— Да что ты? Нехорошо получается. Даже боязно как-то.

Мельник покачал головой. Молдавский купец, должно быть, звезд с неба не хватает.

Служители внесли в помещение мешок с мукой, котлы, брынзу и принялись готовить обед. Ждер вышел во двор, где бесновался ветер. Под навесом между телегами Кэлиманы зажгли свой костер. Место было хорошо укрыто, как повелел Ионуц. Теперь они только его и дожидались.

Шумные стаи ворон, висевшие в воздухе, то кружились в вышине, то внезапно падали к земле. Сквозь снегопад еле виднелись домики селения. Оттуда по размытой дороге спешил всадник. Был назначенный час — полдень, 6 октября, в фомин день. То мчался Георге Ботезату, подгоняемый северным ветром, и вез он весть из города Львова.

Соскочив на землю, посланец передал коня служителям и подошел к своему господину. Поклонился молча и, сняв зипун и башлык, стряхнул с себя слой мокрого снега. Погревшись прямо у огня, он кашлянул, прося дозволения говорить.

— Добрые вести, Ботезату? — спросил Ионуц.

— Вести есть, господин, только неведомо — добрые или худые. Отец архимандрит с честным постельничим благополучно добрались до Коломыи. Там пришлось подождать день: ясновельможный каштелян был на охоте. Затравив двух оленей, воротился он в добром расположении духа и тут же пригласил гостей отужинать с ним. Так что отправились мы ко двору пана каштеляна, и господа наши были встречены с честью. Из дома вышел сам хозяин в ярко-красном одеянии с золотой цепью на шее, опоясанный саблей с золотой рукоятью. Честной постельничий и отец архимандрит поклонились, пожелав его милости здоровья, а пан каштелян возрадовался и спросил о здоровье государя нашего Штефана-водэ.

— Государь наш Штефан здоров и бодр духом, — ответил отец архимандрит. — И изволит посылать тебе, пан Тадеуш, поклон, а заодно и сию грамоту.

Пан каштелян принял в руки грамоту и повел своих гостей в залу, украшенную охотничьим оружием и головами оленей и кабанов. И тут же велел слугам подать пиво, чтобы утолить жажду свою и желанных гостей. А я остался у растворенной двери с другими служителями. Пока не внесли пива в больших хрустальных кружках, ясновельможный каштелян не распечатал грамоту. Взяв в руки кружку, он поднялся и выпил за здоровье короля и государя Штефана. И лишь затем поднес грамоту к глазам — и, узнав печать, сорвал ее. Читать же велел латинскому попу, именуемому капелланом.

Прочитал тот грамоту. Пан Тадеуш задумался, наморщил лоб, затем с великой лаской обратился к своим гостям:

— Возлюбленный друг отец архимандрит и возлюбленный друг пан постельничий, я бы за счастье почитал откликнуться сейчас же на грамоту его светлости князи. Любое желание его светлости князя для меня приказ. Но я должен заметить моим братьям и друзьям, что в пределах государства нашего беглецы пользуются покровительством нашего короля.

— Пан каштелян, но ведь речь идет о похищении.

— Истинно так, — ответил пан Тадеуш. — Из грамоты господаря так и явствует, что речь идет о похищении. Но это не обычное воровство. Похищена девица, и похититель человек высокого рода. Стало быть, только его величество может решать, следует ли выдать виновника. Я крайне опечален, что не могу сразу доставить это удовольствие его светлости князю.

Отец архимандрит улыбнулся.

— Может быть, беглец находится в ваших землях? Слышали вы что-нибудь? Прежде чем отправиться к королевскому двору, хотелось бы узнать, где можно найти беглеца, чтобы сразу дать ответ его величеству.

— Ничего не могу сказать вам об этом, — стоял на своем пан Тадеуш. — Были такие слухи, что где-то проехал молодой боярин по имени Албу. Говорят, он племянник логофэта Миху. И еще будто сам его милость логофэт Миху собирается покинуть Львов и поехать к его величеству в Краков. Вести бродят по свету, только мы не можем поверить им, покуда сами толком не разберемся. Кое-что известно, да этого мало. Может, отведаете еще по кружке пива? Прошу ваши милости не гневаться на меня. Я всегда остаюсь вашим лучшим другом до последнего дыхания.

— Вот и весь разговор, — закончил Георге Ботезату. — Отведал и я этого самого пива, и, скажу прямо, не понравилось мне оно. У меня остался на языке горький привкус, как и у моих господ, когда они услышали ответ ляшского вельможи. Старый служитель пана каштеляна, потчевавшим меня пивом, поведал мне, что в коломыйском поместье побывал молодой боярин с красиво одетыми служителями и с каретой, где, как он говорил смеясь, хранился драгоценный клад. Пока шел этот разговор, постельничий Симион не проронил ни слова. Я так понимал, что он охотнее бы обнажил саблю, чем тратить попусту слова.

А когда я передал ему то, что услышал от старого слуги, он посветлел. «Стало быть, — сказал он, — Никулэеш Албу поехал дальше тем же путем, по которому следуем и мы».

Выехали мы из Коломыи, оставив кое-кого из людей — разведать новости. В пути все было спокойно. Доехали до Галича. Там каштеляном хворый папский церковник. Принял он отца архимандрита, развернул грамоту господаря Штефана и дважды прочитал ее. Затем улыбнулся отцу архимандриту и сказал:

— Весьма похвален приказ господаря: не сметь нам поступить по-иному. Сказать по правде, преподобный отец архимандрит, мне по душе эти слова. Грамота, как всякое письмо, лишь сообщает о событии. А вот это последнее предупреждение мне по нраву. Жалею, что хвораю, а не то сел бы в рыдван п поехал бы ко двору его величества посмотреть, какие глаза сделает король, услыхав подобные слова.

— Отчего они кажутся тебе, святой отец, такими странными? — смиренно спросил отец архимандрит.

— Хочешь знать отчего?

— Хочу, снятой отец.

— Тогда скажу. Давно слежу я за делами и словами вашего молдавского князя. Это слова мудрого человека. А по делам его виден муж, коему небо ниспослало дар повелителя. Войны его с королем Матяшем и Мамак-ханом были коротки, но сокрушительны. И еще узнали мы, истинно верующие во Христа, что князь готовится обрушить молнию на измаильтян. Как тут не печалиться, что короли наши не спешат поднять меч за веру? И вот, когда подобный муж и князь пишет такие слова, то они немалое значение имеют. Должно быть, много у вас обид накопилось. О некоторых мы тоже знаем. Да, много обид накопилось, и это не пустая угроза.

— Наш государь желает мира, — ответил отец архимандрит.

— Знаю. И мы стоим за мир. Оттого и хочу я послать грамоту королю в Краков, посоветовать ему оставить увеселения и прислушаться к тому, что делается в Молдове.

— А не смог бы ты, святой отец, выдать нам беглеца?

— И выдал бы его, отец архимандрит. Но он не у меня. Через Галич он не проезжал. Скрывается, должно быть, в другом месте, у других молдавских беглецов. От всего сердца желаю вам открыть это место. Дабы скорее случилось то, на что я уповаю. Тогда и другие венценосцы зашевелятся. Уверяю тебя, брат мой во Христе, что это не короли, не императоры, а сонные бабы.

Белокурый высохший католический священник притянул к себе отца архимандрита и облобызал его. Потом закрыл глаза, сдерживая нахлынувшие слезы.

Очень удивился постельничий Симион, узнав, о чем говорили святые отцы. Я и не могу передать в точности их беседу. Вот отец архимандрит, тот доподлинно все поведал своим тихим и кротким голосом. Затем повелел нам торопиться.