Лист

4

Мундир тебе сковал Геракл специально для моей баллады. Ты, как германский генерал, зверела на плече Паллады. Ты строила концлагерей концерны, ты — не отпирайся! Лакировала лекарей для опытов и операций. О, лекарь догму применял приманчиво, как примадонна. Маршировали племена за племенами в крематорий. Мундир! Для каждого — мундир! Младенцу! мудрецу! гурману! Пусть мародер ты, пусть бандит, в миниатюре ты — германец! Я помню все. Я не устану уничтожать твою породу за казнь и моего отца, и всех моих отцов по роду: с открытым ли забралом, красться ли с лезвием в зубах, но — счастье уничтожать остатки свастик, чтоб, если кончена война, отликовали костылями, не леденело б сердце над концлагерями канцелярий.

Феерия

Л. Брик

Уснули улицы-кварталы столичной службы и труда. Скульптуры конные — кентавры, и воздух в звездах как вода. И воздух в звездах, и скульптуры абстрактных маршалов,                       матрон. И человек с лицом Сатурна спит на решетке у метро. На узких улицах монахи в туннелях из машин снуют, на малолюдном Монпарнасе нам мандарины продают, стоит Бальзак на расстояньи (не мрамор — а мечта и мощь!). Все восемь тысяч ресторанов обслуживают нашу ночь! На площади Пигаль салоны: там страсти тайные, и там… А птицы падают, как слезы, на Нотр-Дам, на Нотр-Дам!

1

Он появился, как скульптура на набережной. Наш старик пришел сюда с лицом Сатурна, сюда, и сам себя воздвиг. Старик всю жизнь алкал коллизий, но в президенты не взлетел. Все признаки алкоголизма цитировались на лице. В пижаме из бумажной прозы, изгоев мира адмирал, он отмирал. И то не просто — он аморально отмирал. Он знал: его никто не тронет, все в мире — бред и ерунда. Он в тротуар стучал, как тростью, передним зубом и рыдал: — Я ПОТЕРЯЛ ЛИЦО! Приятель! Я — потерял. Не поднимал? Но пьян «приятель». И превратно приятель юмор понимал: — Лицо? С усами? (И ни мускул не вздрогнул. Старичок дает!) Валяется тут всякий мусор, возможно, поднял и твое!

2

Какое красок обедненье! И номера домов бледнели, на Сене шевелились листья, на Сену угольщики шли. У женщин уличные лица у Тюильри, у Тюильри. На Сене вспыхивали листья, как маленькие маяки, за стеклами            шоферов лица — бледно-зеленые мазки. Многоугольны переплеты окаменелостей-домов. Все номера переберете у многовековых домов, откроете страницу двери, обнимете жену, как правду, под впечатлением таверны протараторите тираду, что стала ваша жизнь потолще, что вы тучнеете, как злаки, что лица вашего потомства — как восклицательные знаки! Прохожий, ты, с улыбкой бодрой, осуществи, к примеру, подвиг: уединись однажды ночью — поулыбайся в одиночку. Не перед судьями Сорбонны, не перед женщиной полночной, не перед зеркалом соборным — поулыбайся в одиночку. Ни страха глаз не поубавив, ни слезы не сцедив с ресниц, — дай бог тебе поулыбаться, во всяком случае рискни! Когда идет над берегами, твердея, ночь из алебастра на убыль, Ты, ты, не балаганя, себе всерьез поулыбайся!

3

Сидела девочка на лавке, склоня вишневую головку, наманикюренные лапки ее лавировали ловко.