Страница 81 из 170
Но в эмоциональном смысле все это напоминало нечто совсем иное. Когда ему было лет пять, отец попытался научить его плавать в бассейне, привязал к спине круг и вытолкнул в воду. Все шло хорошо, пока он мог встать на ноги или взяться за край бассейна, но в ту секунду, когда руки и ноги не могли отыскать в воде надежной опоры, он начинал визжать — в прямом смысле слова визжать от гнева и страха. Это была чисто животная, слепая трусость и паника. Никакие увещевания и помощь отца не изменили положения. Так он себя сейчас и чувствовал и изо всех сил пытался перебороть это чувство, загнать его внутрь, поглубже, куда-нибудь в живот, под тренированные мышцы пресса, где он, возможно, сумел бы им управлять. Господи, Боже мой, ради чего он здесь? Лаки была права.
Все начиналось достаточно благоприятно. Героически и даже живописно. Мост в этом месте пересекал несколько мелких мангровых болот, а перед более глубоким руслом реки мост не очень круто изгибался вглубь острова и вдоль побережья, чтобы пересечь реку — в этот-то поворот и не вписалась машина. Большой автокран и огромный грузовик с оборудованием и противовесом могли, естественно, стоять только на мосту, и они заняли почти всю проезжую часть. Из-за этого потребовался полицейский кордон, остановивший движение поодаль от места работ и пропускающий машины по одной. Одно это уже превращало все дело в зрелище. Многие машины медленно проезжали по мосту, останавливались, а люди выходили и смотрели. А многие, зная о происшествии, специально приехали из города посмотреть. Так что на мосту и на берегах собралась приличная толпа.
Бонхэм перед этой аудиторией указал место для крана, примерно рассчитав его по пролому в балюстраде. Лодку для переодевания и погружения прикрепили двумя тросами к опорам моста, чтобы удержать ее против течения. С нее потом бросят тяжелый якорь туда, где, как полагал Бонхэм, была машина. Лодкой управлял ямаец. Орлоффски будет сопровождать ныряльщиков. Авторитет Бонхэма во всем деле был непререкаемым. Даже полицейские подчинялись его командам. Затем они надели резиновые костюмы, поскольку вода в реке была ледяной, потом надели и остальное снаряжение на виду у собравшихся зевак.
Они приехали в большом полицейском фургоне, и их сопровождал Главный инспектор. Пятеро: он, Бонхэм, Орлоффски, Дуг и Ванда Лу. Лаки и Летта Бонхэм предпочли остаться дома. По дороге Бонхэм на глазах у Главного инспектора вытащил бутылку джина, подкрепился большим глотком и передал ее Гранту. «И нада будить исчо хоть одну, пока мы етоизделаем, — мрачно сказал он с угрюмой улыбкой. — Шоб на лодке было». Все выпили, в том числе и Ванда Лу, хихикавшая и ухмылявшаяся, будто ехала на пикник, воздержался только цветной, довольно чопорный Главный инспектор. Но промолчал. Так же было и со всем остальным. Что бы все они ни думали о Бонхэме, про себя или вслух, но сейчас он был им нужен. И он это знал. Он единственный, кто мог сделать эту работу. И сделать ее дешевле, чем любой старомодный водолаз из Кингстона, который бы прилетел со своими скафандрами, компрессорами и специальным судном.
В лодке, когда он выбросил якорь и они переодевались, Бонхэм велел Гранту идти первым. На носу лодки, стоявшей против течения, Грант заметил у форштевня довольно крутое завихрение. Бонхэм дал ему кольцо из легкого манильского троса с тяжелой металлической застежкой на одном конце. «Вода тебя потянет. Ищи якорную цепь. Если упустишь, не волнуйся. Выплыви на поверхность, сориентируйся в этом дерьме и плыви против течения к корме, чтобы поймать ее. Опускайся на тридцать футов и жди меня. Я иду сразу вслед».
Грант кивнул. (Он боялся заговорить.) Он прыгнул спиной, перевернулся, чтобы глянуть вниз, выдохнул, чтобы опуститься, и увидел, что погружается в море серого, разбавленного молока. И почти сразу, справа от него, на удивление быстро проплыла якорная цепь, похожая на тень. Он ухватился за нее. Его дернуло, как бегущего человека, зацепившегося за ветку. Цепь опускалась под ним в ничто, а когда он поднял голову, то увидел, что она поднимается в никуда. В разбавленном молоке был какой-то свет, но не было определенного источника, он был рассеянным, шел отовсюду. И именно в этот момент он впервые испугался. Только пузырьки воздуха создавали хоть какое-то ориентированное пространство. Потребовалось напряжение всех его сил всякий раз, когда, перебирая руками, он опускался вниз по цепи в этом холодном супе. На глубине тридцать футов он остановился и стал ждать. Сейчас он здесь и был. Где же, черт его подери, Бонхэм? Вглядевшись в светящиеся стрелки подводных часов, он увидел, что находится под водой минуту и двадцать секунд. Свечение циферблата часов было для него таким же теплым, таким же здоровым и таким же создающим ощущение безопасности огнем, как ревущее пламя в камине. Где же этот хрен Бонхэм? Какого хера он здесь делает?!
Он вспомнил, что Лаки практически то же сказала о себе прошлым вечером, когда они готовились лечь, уже легли в постель. Они теперь привыкли автоматически разговаривать шепотом из-за тонких стен нищей маленькой комнаты. «Я не знаю, какого черта я здесь делаю! Правда, не знаю! Ты меня не хочешь! Тебе не нужна женщина! Тебе нужна какая-нибудь подвижная тварь, на которую ты бы мог заскочить и трахнуть! Ночью после подводной охоты, игр с акулами и после вечера, когда ты напиваешься со своими приятелями! После этого тебе нужно прийти домой и улечься! Я не люблю охоты, не люблю опасных игр и мужчин, которые любят опасность, спортсменов! И ты мне не нравишься! Мне нравятся чувствительные люди, умные и чувствительные!.. И ты меняне хочешь! Ты хочешь Ванду Лу! Вот что тебе нужно!» Он холодно, молча слушал. Он не сердился. Он чувствовал себя несчастным. Несчастным еще до того,как она начала. Говорить о чувствительности! Какой же нечувствительной она должна быть, чтобы не знать, что он несчастен, уже несчастен? Он ненавидел завтрашнее погружение. Он не хотел его. Он бы все отдал, чтобы ненырять завтра. И его ужасало, что он должен будет заставить себя все равно погрузиться. Конечно, он понимал, что ее тирада — всего лишь попытка облегчить себе душу. Позднее, когда она успокоилась, он попытался объяснить ей свое положение, свою идиотскую храбрость, лежа с запрокинутыми за голову руками, лицом белым и холодным, говоря автоматическим шепотом и несчастно уставившись в идиотский потолок.
Всю свою жизнь он был трусом. И только из-за этого всю свою жизнь он должен был заставлять себя делать такие вещи, чтобы доказать себе, что он не такой трус, каким, как он сам знал, он был. Нелепое положение. И никогда не помогало. Поскольку день за днем приходилось это делать снова. Гордость, да! Он был гордым. Но не храбрым. Не отважным. Такой и была его жизнь, день за днем, в течение четырех с половиной лет, исключая два или три случая, когда в нем просыпалась кровожадность — то, что ученые называют «стайной моделью питания», когда говорят об акулах, но предпочитают ярлык «героизм», когда говорят о людях — может она себе это вообразить? Некоторые храбры, другие просто нет. Он из тех, кто — нет. И должен был это изучить. Если б он мог, он должен был как-то изучить. «Если бы ты был кроманьонцем, то может быть! — крикнула она автоматическим шепотом. — Тогда назад! Но даже у них были свои художники, свои рисовальщики и свои шаманы!» И они убивали калек. Завоеватели! Охотники! Завоеватели, завоеватели! На войне было так много таких, кто делал намного больше, чем он. Очень многомногих таких. Вот что онпомнил о войне: так много, много таких, кто сделал намного больше, чем он. «Все мужчины, которых я слушала, говорили о войне то же самое! — выкрикнула Лаки тем же автоматическим шепотом. — Я знала одного парня в школе — мужчину — у которого была награда, но и он тоже городил то же самое! И с таким же мрачным видом!» Она думает, что он завтра хочет нырять? Наконец она тупо сказала: «Ладно, иди! Давай! Но я не обязана! Я не поеду! Я не поеду сидеть на какой-то лодке и агонизировать! Я останусь у Бонхэма! Я останусь у Бонхэма и напьюсь, одна!» Утром она обнаружила союзника в лице Летты Бонхэм, которая тоже не захотела ехать. По тем же причинам. Так что они вдвоем (а было воскресенье, и Летте Бонхэм ненужно было преподавать в школе) остались в доме, хорошо укрепленном запасами пива.