Страница 65 из 170
17
Лаки не хотела идти. И она несколько раз говорила об этом, пока они одевались. Она гораздо больше хотела бы пойти куда-нибудь спокойно поужинать вдвоем с ним, где они могли бы быть вместе, говорить и смотреть друг на друга, без кучи наблюдающей за ними толпы людей.
— А, ладно, милая. Давай повеселимся. Дуг — старый приятель. Старый, старый приятель. Даже сэр Джон почти что старый приятель. А вместе мы еще проведем много времени. Я хочу посмотреть, что это за город. — Нервное возбуждение не спадало.
— Ладно, — сказала она. — Ты же знаешь, что я люблю выходить. Всегда. — Но она как-то странно посмотрела на него.
Он и впрямь был в странном настроении. Великолепие их занятия любовью, без которого он так долго обходился, вместо того, чтобы расслабить и освободить его, довело возбуждение до предела. И все выпитое за день не ослабляло его. Чувство пересечения какого-то смутного, но опасного окончательного Рубикона в колоссальной степени повысило содержание адреналина в крови. И осознание всей лжи, которую он наговорил обеим сторонам в этом деле, сделало еще более острым, чем когда бы то ни было, понимание того, что где-то, как-то, вскоре грядет какое-то разоблачение. Это ощущение очень напоминало чувство перед большим сражением во время войны.
— Здесь есть парочка неплохих ночных клубов, как я слышал. — Снаружи, из гостиной снова нетерпеливо забарабанил в дверь Дуг Исмайлех.
— Господи, мой боже, что вы там делаете? — ревел он с хриплым смехом. — Господи, не надо снова!
Лаки, стоявшая близ Гранта, вспыхнула. Грант поцеловал ее.
— Идем! Идем, черт тебя подери! — И он открыл дверь.
Несмотря ни на что, второй большой вечер у сэра Джона Брейса начался приятно. Сначала все они выпили в Теннисном клубе, сидя на прохладной террасе с видом на гавань. Туда вошел туристический корабль, и его яркая иллюминация дополняла атмосферу праздника. Город затопили круглолицые туристы в местных соломенных шляпах специфической формы и гавайских рубашках навыпуск. «К счастью, — протянул сэр Джон, — они не знают настоящих хороших и нужных мест».
С тактичностью, которую он почти всегда проявлял, если только не был мертвецки пьян, он намеренно перестроил сегодняшнюю вечеринку. Лишних девушек не было. Уважая Лаки, которая была там в качестве настоящей подруги одного из них, пригласили только четверых манекенщиц, и у всех у них были добропорядочные партнеры. У сэра Джона и Дуга были две, для третьей был приглашен управляющий отелем («домашний шпион»), а для (и очевидно, это дело рук Дуга) старшего из братьев Хантурянов, бывшего сержанта пехоты с больными ногами, который был несколько неуместен (ведь эта группа играла не в его лиге), пригласили четвертую. Нос этой четвертой манекенщицы из-за этого слегка вздернулся. Так что было не так, будто на ночном горизонте поблескивали неурядицы, наоборот. Но Лаки почти болезненно стеснялась.
И все-таки выпивка в Теннисном клубе и ужин в другом романтическом отеле на побережье прошли довольно славно, особенно потому, что сэр Джон позаботился, чтобы их везли в отель подальше от города, где не было туристических лодок. И только тогда, когда выпитое возымело действие — мартини в клубе, красное вино за ужином, виски в ночном клубе — и у всех наступила стадия «Быть Абсолютно Честными», при которой пьяные ощущают потребность сказать друг другу Правду друг о друге, начали сбываться предзнаменования.
Это было в ночном клубе неподалеку от отеля, где они ужинали. Четвертая манекенщица (которая прошлой ночью плавала голой и визжала с Дугом и сэром Джоном) дала пощечину старшему из братьев Хантурянов за то, что он пытался пощупать ее под столом, и назвала его «жирной сальной свиньей». Старший из братьев Хантурянов назвал ее «вшивой нью-йоркской шлюхой», а Дуг, разозлившись из-за такого обращения с двоюродным братом, назвал ее «шлюхой», и она, всхлипывая, помчалась за такси. Старший из братьев Хантурянов не стал волноваться и не пошел за ней. Дуг рассказал сэру Джону историю об обмороженных ногах брата; но сэр Джон вместо сочувствия начал спрашивать воинственным тоном, где же были «паршивые американцы» в 1940 году, когда они по-настоящему нужны были Британии, которая одна сражалась за них за всех. Это привело к несогласиям насчет американской революции, о которой сэр Джон утверждал, что «если бы Джентльмен Джонни Бургойн был бы поддержан секретарем Америки, лордом Джорджем Джерменом, как должно было быть, не было бы никаких Соединенных Штатов Америки и к черту их охотничьи ружья». Этого никто не смог опровергнуть, поскольку никто не только не знал Лорда Джорджа Джермена, секретаря Америки, но и не слышал о нем.
Тем временем Грант вступил в перепалку с остроумным американским комиком, который узнал его и представил со сцены, направив прожектор на стол. Грант, вознегодовав из-за этого (вообще-то он мог быть забавным, когда достаточно выпивал), сделал все возможное для обмена мнениями, но его остановил тот факт, что у комика был Микрофон. К тому времени Лаки уже выбежала на улицу к машине. К счастью, народа было немного, но все же несколько туристов с лодок, которые забрели сюда, почти точно дисквалифицировали Гранта за использование слова из трех букв.
Когда Грант все же заметил ее уход, он в панике помчался на улицу, а вскоре за ними притащились и остальные. Но до их прихода он и Лаки успели провести свое собеседование о настоящей правде в темной машине на стоянке, огороженной густыми зарослями, под великолепной королевской пальмой.
— Что с тобой произошло? — в яростном полуплаче спросила Лаки, когда он влез головой в окно машины. Она плакала. Но все же не всхлипывала.
Грант вытащил голову, будто боялся, что его ударят.
— С кем, со мной? Что со мной произошло? — Он пьяно засунул голову туда, снова вытащил, воздел и опустил руки с выражением невыносимого горя.
— Ты не тот, кого я знала в Нью-Йорке. Ты не тот, кого я оставила в Майами.
Грант не знал, что отвечать.
— Не тот?
— Я думаю, Дуг на тебя плохо действует, — сказала Лаки. — Как только ты рядом с ним, что-то в тебе изменяется, ты становишься другим человеком. Подлее, злее, более жестоким. Как будто...
— А, это сучий комик, — проворчал Грант. — Он не имел права затевать все это дерьмо. Они думают, что все могут.
— Я не это имею в виду...
— Надо было трахнуть по его башке, — сказал Грант, — вот что мне надо было сделать.
— Ну вот, видишь? Вот что я имею в виду...
— Все они фальшивки. Вся их профессия — фальшивка. Все— фальшивка. Все во всем мире — фальшивка. Все и вся — фальшивка. Никто не говорит правды. Кроме меня. Кроме меня и тебя, как говорил Квакер, и я сомневаюсь в тебе. — Он неожиданно разозлился, но должен был остановиться, чтобы перевести дух.
— Может быть, и так, — сказала Лаки. — Но это не твое дело — расхаживать и всех поправлять. Тебе не приходило в голову, как ты меня смущаешь?
— Какого черта? — спросил Грант. — Какого черта?
— Чего ты хочешь, выставляясь перед Дугом? — спросила она. — Чтобы он тобой восхищался? Всякий раз, когда ты с ним, ты изменяешься. Как будто... Как будто он намеренно решил изменить тебя, чтобы управлять тобой.
Грант неожиданно любезно и печально кивнул.
— Правда, он бы хотел. Он, черт возьми, хотел бы. Но далеко ему. Далеко, чтобы мною управлять. Никогда. Он у меня на крючке.
— Я бы так не сказала.
— Ну, ты все равно не какая-нибудь проклятая святоша.
Она уставилась на него.
— Я тебя не понимаю. Правда. В Нью-Йорке ты был мягким, нежным и добрым. И понимающим.
— Не всегда, — тихо сказал Грант.
— Что тебя гложет?
Грант сначала изумился, потом озверел.
— Что меня гложет? Ты хочешь знать, что меня гложет? Я тебе скажу, что меня гложет. Я умру. Когда-нибудь. Вот что меня гложет. Я умру. Я. И никто в этом сраном мире не даст ломаного гроша за это. Вот что меня гложет. Даже ты. Я смог бы завтра же жениться на тебе и перекинуться на следующий день, а в течение года ты бы вышла за кого-то другого и была бы так же счастлива. Потому что ты не можешь быть без любовника больше пятнадцати минут. Любой больше меня. Вот правда. Вот правда обо всем. Обо всех. И все это дерьмо о любви, заботе и единстве, все это дерьмо собачье. Но только люди не признаются. Они притворяются, что это не так, так что они могут и дальше жить со своим ужасом. Они творят историйки. Когда они их записывают, они называют это Историей. Ты хочешь знать, что меня гложет? Вот что меня гложет. И... все, что... я... хочу... просто однажды, только разок заставить их признать это, пусть хоть на пятнадцать минут. Театр, заполненный людьми, на половине третьего действия.