Страница 35 из 170
Грант, все еще смущаясь, уже уходил. В машине он бросил три рыбины на заднее сиденье, их радужные цвета теперь поблекли, как будто высохли.
Когда Али уселся за руль, Грант оглянулся, и Бонхэм, который брал нож, поднял глаза, как будто почувствовав его взгляд, ухмыльнулся и махнул ему ножом.
Они покатили в гору на старом пикапе.
Охотник Грант возвращается домой с добычей. Но он предпочел бы подраться, чем ехать на эту проклятую, несчастную, ничтожную, хотя и красивую виллу, куда он ехал, пусть и с рыбой.
А внизу, в доке, Бонхэм задумчиво следил за машиной, пока она не исчезла из вида.
8
Великолепно заточенный нож легко вонзился в последнюю рыбину, прямо в живот. Бонхэм лениво наблюдал, как его опытные руки умело и ловко делали свою работу, как будто мозг не имел к этому отношения. Он любил свой нож и всегда сам его точил, не позволяя другим даже прикасаться.
Нож скользнул по центру брюха к голове так мягко и легко, как будто входил в воду или в женское лоно. И скользкие, мокрые внутренности вырвались на пирс, как узники из тюрьмы. Эта рыбина ела правильно. Четыре целых рыбки виднелись сквозь узкую тонкую стенку желудка. Бонхэм разрезал его и вынул их. Одна была еще живой. Бонхэм смеясь показал ее неграм, которые тоже засмеялись, и бросил рыбку в воду. «Счастливица! — крикнул он. — Ей день ищо не пришол».
Пальцы автоматически прошлись по брюшине, чтобы убедиться, что все вычищено. Проведя пальцами до головы, он вычистил остальное. А мозг в это время был далек от чистки. Он думал о Роне Гранте.
Когда он правил нож на большом арканзасском камне, он как-то идиотски, едва слышно посвистывал.
Не каждый день в году попадается хороший, легкий клиент. У большинства из тех, кто страстно любит ныряние, нет денег, разве только на то, чтобы пройти полную подготовку в бассейне и пару раз выйти в море. А тех, у кого есть деньги, это не интересует. За четыре года жизни на Ямайке, за четыре года практики Грант был только третьим. Сэм Файнер — вторым. В прошлом году. А в этом — Грант.
Он сидел тогда в магазине, задрав ноги на стол. По радио передавали рок-н-ролл, и он слушал его, ковыряясь в зубах деревянной зубочисткой. Он скорее ощутил, чем увидел тень в открытых дверях, немедленно сел и начал изучать какую-то схему продававшихся регуляторов, лежавшую для таких случаев на столе. На самом деле он знал ее назубок. Да и все регуляторы не очень-то отличаются друг от друга. Достаточно знать один, кроме разве что регулятора «Норсхилл», у которого только одна деталь была похожа на детали других регуляторов.
Она была высокой, широкой, вполне ничего, с коротко подстриженными волосами. Свет за ее спиной не давал рассмотреть лицо. Неплохой корпус, без нижней рубашки. Отблеск света в районе сисек. Смешная походка, неуклюжая. Потом он встал, она повернулась, и он увидел ее лицо и понял, что она стара, пятьдесят три, пятьдесят пять. Было и что-то иное. Она ему сразу не понравилась. Улыбка — выпендрежная и очень самодовольная. Складки в углах рта: все знает лучше всех. Для этого пришла? Может быть, рано еще говорить. Ему было плевать, что она стара.
— Вы учите нырянию? — Голос выпендрежный и самовлюбленный.
— Конечно, мэм, — он дал лицу расслабиться в ухмылке. — Особенно хорошеньких леди, мэм. Это моя специальность. — Он старался подольстить, а не намекал на это.
В ней произошла значительная перемена. Складки разгладились, улыбка стала настоящей, темные глаза раскрылись шире и стали глубокими и дружелюбными, в них теперь было настоящее тепло. Так она неплохо выглядела, для старухи, конечно.
— О, это не меня! — с некоторым смущением сказала она. — Моего друга. На самом деле — приемного сына. Который приедет. Сегодня. Он хочет... — Она залезла в сумочку и вытащила телеграмму, как будто нуждалась в доказательстве — ... научиться нырять.
— Ну, вы пришли в нужное место, мэм, — сказал он, вкладывая в голос сердечность.
Затем произошла значительная вещь. Без всяких видимых причин челюсти снова сомкнулись, глаза снова стали маленькими и неглубокими, и беспокойство или что-то такое снова овладело ею. Любопытно, это проявлялось даже в спине, которая неожиданно стала слегка сутулой. Именно тогда он понял, что она сумасшедшая. Или ужасно близка к этому.
— Мы живем у графини де Блистейн, — сказала она. Очень выпендрежно.
— Я знаю графиню, — быстро сказал Бонхэм. — Конечно, не очень хорошо. — Это так и есть. Он встречал ее. Все в городе немного знали Эвелин де Блистейн.
— Мы живем у нее и графа Поля. Мой муж, я и наш приемный сын. Его зовут Рон Грант. Полагаю, что вы слышали о нем?
— Думаю, да, — сказал Бонхэм.
— Он бродвейский драматург. Вы должны были слышать о «Песне Израфаэля». Она три с половиной года шла на Бродвее.
— Думаю, да, — сказал Бонхэм.
— Был знаменитый фильм. МГМ делала. Пять наград Академии.
— Да, я видел фильм, — сказал Бонхэм.
Потом он все же вспомнил, что и впрямь видел фильм. О Перл-Харбор. О моряке и шлюхе. Он сам во время войны служил в ВМФ, и ему понравился фильм. Не было обычного дерьма. Или не много. Но она начинала уписиваться. Кому какое дело? Он улыбнулся.
— Я очень хорошо его помню. Мне понравился.
— Он, знаете, знаменит. — Он не слезала с темы; ну что, сказать, что он счастлив, что у него такой клиент? Так это само собой разумеется.
— Да, конечно, — сказал Бонхэм. — А как вас зовут, мэм?
— Меня зовут Кэрол Эбернати. А мужа — Хант Эбернати.
— Понимаю. Ваш муж здесь?
— Да. — Она улыбнулась той же улыбкой. — Кажется, я уже говорила.
Бонхэм пропустил это мимо ушей, спросив:
— И вы оба тоже будете приходить?
— Нет-нет. Муж нет. Ему неинтересно. Он играет в гольф. Но я, думаю, смогу прийти в первый день посмотреть.
— Вы сами должны попробовать, мэм. Вы поймете, что это очень волнует, — сказал он, — и я думаю, стимулирует интеллект. Подводная жизнь здесь, на Ямайке, одна из самых богатых в мире по флоре и фауне.
Улыбка и глаза стали робкими. Беззащитными.
— Ну, я не уверена, что сумею. Хотя я прекрасно плаваю.
— Любой сумеет. Не нужно даже быть хорошим пловцом. Я начинаю занятия в бассейне, — мягко сказал Бонхэм, — в первые дни. Пока не научу пользоваться аквалангом. Так гораздо безопаснее. А мой способ — учить без опасности. Я ведь даже свою мать обучил нырянию, а ей почти восемьдесят. Теперь ей нравится. — Лицо его оставалось абсолютно открытым.
Теперь женщина искренне улыбалась, и глаза и уголки рта были чуть более открыты.
— Ну, возможно, я и займусь. Я имею в виду: попробую. Тогда до завтра?
— Буду счастлив видеть вас, мэм.
— Когда?
— После обеда? В два? Два тридцать? В три?
— После еды не потребуется четырех часов на переваривание пищи? До ныряния?
— В бассейне нет, мэм.
— Очень хорошо. Тогда в три. Завтра. — На этот раз она выдала сжатыми губами выпендрежную улыбку и повернулась к двери. И тут же неожиданно вернулась.
Теперь ее лицо удивило Бонхэма. На нем было все то же выпендрежное выражение, но глаза были похожи на глаза очень умных кошек джунглей.
— Есть только один вопрос.
— Да, мэм?
— Рон... Рон Грант... собирается поехать в Кингстон по-настоящему изучать ныряние, я полагаю. У человека по имени Жорж Виллалонги, — она произнесла имя по-французски.
— Я знаю Джорджа, — сказал Бонхэм, произнося имя по-американски. — Но я не думаю, что он все еще в Кингстоне. Думаю, он уехал на западное побережье работать в службе спасения.
— Там он или нет, я бы очень хотела, чтобы мистер Грант занимался нырянием здесь, в Ганадо-Бей. — В голосе все еще звучал выпендреж, но появился какой-то очень острый металл. Очень острое лезвие. — Я бы предпочла вообще не ездить в Кингстон. — Она остановилась. — Вы поможете?
Бонхэм довольно долго и без всякого выражения глядел в эти глаза.