Красногрудая птица снегирь

Какую бы утрату ни понес человек, он оправится от удара и заживет нормальной жизнью, потому что сердце не терпит пустоты. На место потерянного, как бы оно дорого ни было, сердце найдет что-то другое.

Лиля заняла в сердце Любови Андреевны два места: свое, прежнее, и место отца.

Несколько раз, скрипнув, хлопала калитка, слышались шаги. Но это были не ее, не Лилины шаги.

Любовь Андреевна ждала.

Более года минуло с той поры, как они переехали из Крутоярска. Он был счастливым, этот год. Любовь Андреевна видела, что дочь спасена. Лиля даже сумела экстерном окончить десятилетку. Пусть кое-как, на троечки, но окончить.

И все-таки сейчас, когда Любовь Андреевна, едва не натолкнувшись вместе с Добрыниным на Лилю, прибежала домой и принялась думать о случившемся, чувство виновности перед дочерью взвинчивалось в ней все сильнее и сильнее. Оно вопило, оно карало, оно требовало, чтобы Любовь Андреевна немедленно предприняла что-то в оправдание перед Лилей.

Только достаточно помучив Любовь Андреевну, это чувство несколько утихомирилось.

Теперь она усиленно занимала себя мыслями о дочери. Любовь Андреевна даже вспоминала, с кем только что видела ее. Лилю провожал Соболь. Как выросла девочка. Лиля готовится в институт, мечтает о Свердловске и даже о Москве. Через год Лиля поедет держать экзамен. Придется взять отпуск, поехать вместе с Лилей…

Лиля и только Лиля. Мысли о ней, казалось, не оставили места ничему другому. Любови Андреевне казалось, что теперь ей уже все ясно, что она уже все решила. И если сейчас обнаружится, что девочка заметила Добрынина, надо сразу же дать ей понять, что это совсем ничего не значит. И это действительно ничего не значит, потому что, кроме Лили, нет ничего на свете. Нет и не должно быть, нет и не должно быть.

…В вышине, над домом шелестели листвой березы. С улицы, от водоразборной колонки, доносились отчетливые возгласы женщин и упругий шум падающей воды. Где-то размеренно, раздражающе назойливо лаяла собака.

К концу смены Соболь почувствовал себя, как никогда, одиноко и мерзко. Дневной разговор в партбюро не мог удовлетворить его — карикатура пока продолжала висеть. Припоминая в подробностях сцену в партбюро, Соболь решил, что Лихошерстнов и Овинский слишком мягко, по-приятельски обошлись с Добрыниным.

Гешка Булатник, институтский однокашник, тоже оказался с Добрыниным. «Карикатуру на товарища! — негодовал Соболь. — Вот низость!» Он с особенным ожесточением нажимал на слово «товарища», хотя никогда — ни в институте, ни здесь, в Крутоярске-втором, — не был в приятельских отношениях с Булатником. «Неужели подсиживает меня?»

Распалив себя всевозможными подозрениями и домыслами, Соболь хмуро ходил по цехам. Повсюду он встречал холодную настороженность и не догадывался, что она является естественной реакцией не столько на карикатуру, сколько на его собственный угрюмый взгляд. Не догадываясь об этом, принимая холодность людей за выражение единодушного недоверия и неуважения, он чувствовал себя все более нервно и одиноко.

У него был свой кабинет — подслеповатая комната, единственное окно которой выходило в механический цех. Из цеха сюда вела железная лестница, примыкавшая боком к стене. С лестницы хорошо обозревались все участки огромного, шумного помещения, да и из окна кабинета весь цех был словно на ладони. Но сам кабинет с его голыми, серыми стенами, освещенными одиноко свисающей с потолка электрической лампочкой, производил мрачное впечатление. Поднявшись сюда, Соболь почувствовал себя еще хуже.

Вот тогда-то он вспомнил о Лиле.

Однажды, перебирая справочную литературу в деповской библиотеке, Соболь поймал на себе быстрые любопытствующие взгляды новенькой библиотекарши. Он не отказал себе в удовольствии перехватить один из этих взглядов, но девушка тотчас же уткнулась в лежавшую перед ней книгу и больше не поднимала головы.

Получив комнату в доме на улице Ухтомского, Соболь стал соседом библиотекарши. Встречаясь с ним, она еле слышно здоровалась и быстро потупляла глаза. Потупленный взгляд этот делал ее особенно милой и юной.

Соболю нравилось мысленно произносить ее имя — Лиля; было в нем что-то бесконечно нежное, трогательно слабенькое, и оно удивительно отвечало всему облику девушки.

Постепенно Лиля осмелела, и, когда они по-соседски перебрасывались несколькими словами, он читал в ее коротких взглядах интерес, выжидание и ту преувеличенно смелую лукавость, которую напускают на себя совсем юные девушки, желая казаться старше и искушеннее.

Сейчас его потянуло к ней, именно к ней — доверчивой, бесхитростной, милой, так открыто симпатизирующей ему. Только к ней, и ни к кому другому.

Соболь раньше времени созвал на вечернюю планерку мастеров и бригадиров ремонтных цехов и провел ее в своей обычной манере беглого, жесткого опроса. После планерки хотел было сбегать домой, переодеться, но передумал, лишь спустился в деповский душ. Впрочем, он и в рабочем костюме выглядел вполне опрятно, даже щеголевато. На нем ладно сидел толстотканый в мелкую серую клетку пиджак. Красивая — с коком — прическа прибавляла росту. Лицо, еще не утратившее юношеской гладкости, отличалось безукоризненной ровностью цвета.

Библиотека находилась в красном уголке — так скромно именовали в депо свой клуб. Его и задумывали как красный уголок, и строили своими, деповскими силами. Но молодежь, поощряемая всяческой поддержкой Лихошерстнова, возвела сооружение, которому изумились и в отделении и в управлении железной дороги: зал на триста мест, фойе, комнаты для кружков. Библиотеке отвели второй этаж — небольшую надстройку, что-то вроде мезонина. Рабочий день только-только кончился, и в красном уголке было пока пустынно и тихо. Крутая деревянная лестничка, по которой Соболь поднимался в библиотеку, отчаянно скрипела, и скрип этот слышался и в гардеробной, и в фойе.

В этот день Лиля писала своей подруге в Москву:

«Света, милая, здравствуй!

Вот и разлетелись мои подруженьки. Шурка где-то на Камчатке. А ты! О, я даже вообразить не могу, в какой ты попадаешь мир. Жить в Москве, учиться в Московском университете — это же сказка! Я и завидовать тебе не смею, я просто тихо преклоняюсь перед тобой. В школе я восхищалась твоими способностями, а теперь преклоняюсь и счастлива от мысли, что тебе суждено стать великим химиком.

Страхи твои напрасны: экзамены ты выдержишь и в университет тебя примут. Помнишь нашу поговорку: «Красная звезда — чур, мое слово навсегда». Ну так вот, мое слово навсегда.

Я получила твое письмо вчера, и мне захотелось уединиться. Ты ни за что не угадаешь, куда я ушла с ним. Помнишь, когда нынешней весной ты и Шурка приезжали ко мне в Лошкари, мы набрели на маленькую березовую рощицу? Вокруг еловый лес, хмурый такой, неуютный, а тут на солнышке возле ручья тоненькие березки. Стволы чистенькие, словно умытые, а на ветках зеленые кудряшки. У нас в Лошкарях берез хватает, но эти почему-то сразу показались нам особенно милыми. Между прочим, мы ошиблись, их не сорок шесть, а сорок восемь.

Теперь здесь мое самое любимое место. Ручей я назвала речкой Лисвешуркой (Лиля + Света + Шурка), а все это чудесное местечко — уголком сорока восьми красавиц. Мне хорошо мечтается среди них. Не смейся надо мной, ученый химик, но мечтаю я, кажется, совсем так же, как мечтала еще в ту пору, когда мы с тобой прыгали через веревочку и играли в классы на тротуарах. То я воображаю себя знаменитым хирургом, приезжаю в Крутоярск и спасаю обреченных на смерть, то становлюсь великим физиком и изобретаю лучи, которые обезвреживают все атомные бомбы в мире, а то представляю себя писательницей.

Может быть, это и хорошо, что я такая фантазерка. Иначе мне было бы сейчас еще тяжелее. Ведь я здесь одна, совсем одна. И вообще кто у меня остался на свете, кроме тебя?

Мои подозрения относительно матери все более подтверждаются. Она допоздна задерживается где-то после работы. А Добрынин провожает ее.

Боже, какая нелепая, какая жалкая фигура этот Добрынин. Огромный нос, лицо огурцом. Весь дергается, размахивает руками и вечно куда-то бежит, словно за ним гонятся. Обворожителен, ничего не скажешь.

Что ж, если у них дойдет до женитьбы, я достаточно взрослая, я работаю и в состоянии жить самостоятельно.

В эти дни я все время ношу с собой папино стихотворение. Ты знаешь, мой папа был архитектором, но, я уверена, он мог бы стать поэтом. Три года тому назад мать показала мне его стихи. Одно я переписала тайком от нее. Оно было написано в августе 1949 года, ко дню рождения моей матери. Папа был уже в больнице. Он собрал в больничном саду букет из осенних листьев и преподнес вместе со стихом. Вот последняя строфа из него:

«До широких разливов весеннего счастья…» А через несколько дней папы не стало.

Я не расстаюсь с этим стихотворением, я знаю его наизусть, а та, кому оно посвящено…

Сейчас я опять разревусь…

Ты спрашиваешь о моей работе. Библиотека небольшая, литература в основном техническая. Но есть и художественная, я буквально дорвалась до нее, читаю целые дни напролет. Посетителей мало, и почти все интересуются, не получила ли я что-нибудь по тепловозам. В депо вместо паровозов будут тепловозы.

Вообще до меня никому дела нет. Мой начальник, заведующий техническим кабинетом Сырых, с ног сбился, организует разные занятия и лекции, все по тепловозам. Вид у него прямо какой-то испуганный, словно эти самые тепловозы могут съесть его. За все время моей работы он заглядывал ко мне в библиотеку раза три-четыре. Что ж, это меня прекрасно устраивает.

Сейчас я начала повторять программу десятого класса. В какой буду готовиться институт, еще не выбрала. Тебе хорошо, ты давно влюбилась по уши в свои 2NaOH + H2SO4. А у меня каждый день новая мечта.

Целую множество раз и об одном прошу: пиши больше и чаще. Твоя Лиля».