Красногрудая птица снегирь

Когда Соболь поднялся в библиотеку, Лиля без ломания, но краснея и теряясь, согласилась пойти погулять с ним.

Они вышли из красного уголка и медленно побрели по молодому скверу, высаженному комсомольцами.

Соболь спросил:

— Вы, конечно, знаете?

Лиля знала. Еще в середине дня она услышала о карикатуре от женщины, делавшей уборку в красном уголке. После долгих колебаний Лиля сбегала в депо, и то, чего она боялась, из-за чего не сразу решилась посмотреть на карикатуру, произошло — карикатура наложила какую-то грубую принижающую печать на тот красивый образ, который в последнее время все чаще занимал ее мысли. В Лиле возникло ощущение утраты, и, хотя, казалось бы, с ней самой ничего не случилось, она вернулась в библиотеку расстроенная.

Едва Соболь вошел и Лиля увидела, как он заставляет себя улыбаться, как прячет свою боль, в ней вспыхнула острая жалость к нему. Она сразу уверовала, что карикатура — это чей-то несправедливый и злонамеренный акт.

— И как вы находите? — снова спросил он, хотя достаточно явственно видел, как она сочувствует ему. Но ему хотелось выговориться, избыть в словах свою горечь. Не дожидаясь ответа, продолжил: — Впервые в жизни удостоен чести лицезреть себя крупным планом. Увековечен в высокохудожественном произведении маэстро Булатника… А сколько я сделал для этого Булатника или для того же Добрынина!

Сейчас он действительно верил, что сделал что-то особенное и для Булатника, и для Добрынина.

Девушка шла, оперев подбородок на руки, сложенные замочком — ладонь одной руки обнимала кулачок другой. При упоминании фамилии Добрынина замочек рук сжался.

— Разве Добрынин имеет отношение к ней… к карикатуре? — тихо спросила она.

— Как же, главный шеф деповской печати.

— И что он представляет из себя, этот шеф?

— А-а, не стоит… Зачем вам? — отмахнулся Соболь. Лицо его снова потемнело, густые ровные брови сдвинулись у переносицы. Испытывая новый прилив сострадания к нему, Лиля вместе с тем очень хотела, чтобы он высказал все, что было у него в душе, и чтобы его слова о Добрынине были как можно злее. Вместе с жалостью к Соболю, вместе с обидою за него в Лиле остро заговорила та, другая, большая и давнишняя обида… Чувствуя в себе доселе неведомую жестокость, Лиля хотела, чтобы слова Соболя хоть в какой-то мере выместили эту большую обиду, как будто мать могла слышать их, испытывать боль от них.

— Кстати, Лиля, — заметил Соболь, — вы знаете, что у нас в депо двадцать шесть Добрыниных. Две чертовы дюжины.

— И все — родня этому… карикатурщику?

— Ну, родня не родня, а друзья-приятели. Друг к другу на шаньги ходят, друг друга бражкой потчуют.

— Мне кажется, люди здесь совершенно иные, чем в городе. Какие-то чужие, не любят нас.

— Да, конечно, народ здесь не тот. Особенно в Старых и Новых Лошкарях. У каждого свой дом и пес на цепи. Собственники.

Они минули придеповскую часть поселка с ее незагороженными дворами и похожими на дворы улицами и вышли на просторный, окаймленный лесом луг. По лугу, огибая поселок, бежала тропка. Местами она терялась в мелких овражках, местами петляла около сбившихся в тесные кучки приземистых пышнобоких елочек.

Соболь свернул на тропку. И оттого, что уж очень хорошо все было вокруг — и эта веселая, беззаботная, как ручеек, тропка, и этот привольный луг, по самые края политый золотом отцветающей ромашки, и это маленькое, окруженное слепящей белизной солнце, повисшее над четкой, словно вырезанной каймой отдаленного леса, — а главное, оттого, что Лиля шла так близко и они были одни, ожесточенность в Игоре начала отступать на задний план. Полусерьезно, полушутливо он заключил:

— Бегите, Лилечка, отсюда. Взмахните крылышками — и в полет.

Она подавила вздох, отделываясь от своих раздумий, и произнесла:

— Куда?

— В большой город, в настоящую жизнь… А здесь… — Соболь запнулся, подыскивая, что бы такое сказать поостроумнее. — А здесь один идиотизм деревенской жизни.

Пройдя луг, они пересекли заезженную, взбитую, как перина, дорогу и поднялись на железнодорожную насыпь. Справа была станция и Новые Лошкари, слева по одну сторону насыпи — Старые Лошкари, по другую — лес. Сверху, с насыпи, было видно, как темная зубчатая зелень елей, поднимаясь в гору и забирая все правее, охватывала березовую рощу, а вместе с рощей — рассыпанные в ней дома Новых Лошкарей.

Тропинка, оборванная железнодорожной колеей, продолжалась на другом склоне насыпи. Сбежав по ней, Игорь и Лиля углубились в ту часть леса, где суровый строй елей вторгся в беспечную толпу белостволых берез. Тропинка повела молодых людей вокруг Новых Лошкарей.

— А вы долго собираетесь прожить в Крутоярске-втором? — спросила Лиля.

— Не знаю… Жду, когда прибудут тепловозы… Между прочим, вы присмотрелись к Лихошерстнову, Лиля?

Она неопределенно пожала плечами.

— Шагающий экскаватор марки «ПЛ» — «Петр Лихой», — улыбнулся Соболь.

Лиля вспомнила долговязого, рукастого начальника депо и тихо рассмеялась.

— Мужик он в общем-то ничего, — продолжал Соболь, — но время его кончается. Уходящий в прошлое тип командира-выдвиженца.

Некоторое время они шли молча.

— Я слыхала, вы жили в Москве? — спросила Лиля.

— Я вырос там. Отец работал в Министерстве путей сообщения. На транспорте он человек довольно известный.

— Как же вы уехали? Отчего?

— После института.

— Сами?

— Да, Лилечка, сам. По своей доброй воле. После института прошел боевое крещение в производственных низах, и не где-нибудь, а в Казахской степи. Воды хорошей и той не напьешься. Полгода там проработал, в тепловозном депо. Потом уж сюда.

— А почему сюда? Уж лучше бы назад переехали, к родителям. Ведь Москва!

Соболь рассмеялся:

— Как у вас все просто — взял и переехал… Кстати, родителей моих в Москве уже нет. Отец перевелся в Сибирь, откликнулся на призыв: специалисты — ближе к производству… Старик уехал из столицы, а я, грешный, наоборот, не теряю веры возвратиться в Москву.

Лиля слушала, слегка наклонившись. Она никогда не сжимала плотно губ, и это расслабленное положение их делало ее лицо особенно юным. Ее каштановые волосы, спадая назад, не закрывали шеи. В сравнении с их густой, разворошенной массой тоненькая шея Лили казалась еще более тонкой.

На ней было легкое, цветастое, без рукавов платье с большим вырезом вокруг шеи. Оно плотно облегало ее хрупкую фигуру до пояса, а дальше разбегалось в свободную юбку.

Бог знает сколько раз прошли они взад и вперед по тропе, огибающей Новые Лошкари.

Когда начало смеркаться, Лиля повернула к поселку. Но прощаться она не торопилась, и они еще долго бродили по коротким уличкам, то приближаясь к дому, то удаляясь от него.

Добрынина и свою мать Лиля не заметила. Не заметил их и Соболь. Но, проходя мимо дома, Лиля посматривала во двор, на свои окна и отмечала, что в квартире все еще нет света, что, следовательно, матери все еще нет дома. Завороженная своим собеседником и гордая тем, что этот красивый, так много повидавший и так много знающий человек, настоящий, зрелый мужчина, а не какой-нибудь безусый десятиклассник, весь вечер гуляет с ней, старается ей понравиться, Лиля была счастлива и хотела как можно дольше продлить свое счастье. Но каждый раз, видя темные окна своей квартиры, она предполагала, что мать могла быть где-то только с Добрыниным. И тогда она невольно припоминала не только свою обиду, но и обиду, нанесенную Добрыниным Соболю.

Когда они наконец остановились у калитки, было около двенадцати часов. Поселок совсем утих. Только станция продолжала жить своей беспокойной жизнью, и ночь широко принимала возникающие на путях резкие, гулкие звуки.

Взгляд Лили скользнул по окнам квартиры. Они были все так же темны. Лиля опять вспомнила, что означают эти темные окна, и, вспомнив, снова ощутила в себе неприятный нервный толчок.

— Мне пора… поздно, — прошептала она и заспешила к своему крыльцу.