Страница 38 из 53
— И тут — трещина в стене, — пожала плечами Ра. — Не то появилась, не то только заметили. Мы в неё и вошли.
— Знаешь, — Аль нахмурился, припоминая уроки истории на общих классах, — у нас говорят, что мы когда-то тоже пришли сюда через дверь в Стене мира. А потом дверь закрылась.
— Значит, мы пришли сюда по одной дороге?
Ра повернулась; её глаза дивного разреза и цвета очутились напротив лица Аля, будто светло-зелёное закатное небо — узкая полоса между багрянцем умершего дня и чернотой наступающей ночи.
— Да, — согласился Аль, — по одной.
Щека Ра была прохладной и нежной, как гладь шёлковой вышивки, а губы — неуверенными и горячими, как прикосновение летнего солнца.
— Вышивальщик, — глаза вождя больше не казались золотистыми — теперь будто огонь полыхал из узких щелей в каменной маске лица. Аль отпрянул, — я не хочу трогать твой город. Если хоть половина из того, что ты рассказал — правда… Если ваши гончары делают такие чашки, которые превращают дождевую воду в ароматное вино; кузнецы — колокольчики, песня которых заставляет улыбаться; а плотники… если… Я верю тебе, вышивальщик, потому что я видел, что умеешь ты. Твой Город — чудо, каких, наверное, больше нет в этом мире. Но тот, кто идёт по моим следам, не знает, что такое чудеса. Мы с ним оба воины. Но для меня сабля — как для тебя игла; а танец с соперником — как для тебя ткань, на которой ты вышиваешь свой самый лучший узор. А для Тен-Чина, идущего за мной, это просто ещё одна кошма, которую он бросит под свои грязные ноги. Мы с ним оба воины, но в этом разница между нами. Ты понимаешь?
Аль неуверенно кивнул. Вспомнил, как плясала сияющая сабля в тонкой руке Ра, и подумал, что это и в самом деле похоже на иглу в руках мастера-вышивальщика, увлечённого работой. Также красиво, также волшебно.
— Беда в том, что я сейчас между ним и твоим Городом. И я не удержу Тен-Чина и тьмы его рыжих дьяволов, когда он придёт сюда. Но если твои мастера хоть вполовину таковы, как ты… мы вместе могли бы… Вышивальщик, ты покажешь мне дорогу к вашему Городу, чтобы я мог попробовать договориться с вашими мастерами — так, как вы обычно договариваетесь между собой?
Аль ответил, не поспев мыслью за своими словами — как иногда не поспевает рука за торопливой иглой, уже понявшей суть узора. За иглой, в этот миг ведомой не рукой, а одним сердцем.
— Да, я покажу дорогу.
Они шли, как захватчики. По молчаливым пустым улицам. Гулко цокали подковы, фыркали лошади, звякало железо. Только один раз раздался смех и детский восхищённый вскрик: «Блестящая лошадка, мама, смотри!» — и сразу же гулко хлопнуло окно наверху, отрезая и смех и глухой встревоженный выговор: «Тихо, детка, сегодня нельзя».
Аль чувствовал себя предателем. Под взглядами слепых, наглухо закрытых окон родного Города хотелось поёжиться. Широкая спина вождя, туго обтянутая серой чешуёй кольчуги, невозмутимо покачивалась впереди. Рядом — такая же чешуйчатая фигурка Ра; золотой нимб волос спрятан наглухо под блестящим колпаком шлема. Как змеи, подумал Аль и неприязненно тронул рукав своей кольчуги. Змеи, вползающие в светлый город. Позади в три ряда — затылок в затылок, тускло поблёскивая железом доспехов, двигались воины. Девять десятков. Лучшие. Остальные ждали снаружи, за городской стеной, превратив цветущую поляну для праздника урожая в стального ежа — ощетинившийся копьями дозорных временный лагерь. «Они всё равно нашли бы дорогу, — подумал Аль, даже если бы я… И они хотят помочь нам…» Но видение стальной змеи, ползущей по улицам его любимого, светлого Города не уходило. Как и видение другого, ещё незнакомого зверя — страшного, рыжегривого, с огнедышащей пастью, идущего по следу змеи через рваную дыру пролома в Стене мира. Пролома, который был вышит иглой Аля — его руками и сердцем.
На совещание Аля не позвали. Он маялся в комнате гостевого дома, где обычно останавливались хранители хлеба и пастухи, приезжая на праздник урожая. Хотел спуститься вниз, пройти по улицам — пешком, без тяжёлой кольчуги, натирающей плечи. Но не решался.
А вечером пришёл отец.
Постоял на пороге, растерянно щурясь, будто никак не мог разглядеть своего сына в юноше с выбеленными солнцем волосами и загорелым худым лицом. Потом позвал неуверенно:
— Аль.
Аль качнулся навстречу, кусая губы, вспоминая свою последнюю ночь в Городе, отцовские проклятья, ускользающий в сторону взгляд.
— Прости, мальчик, — выдохнул Томео. — Прости.
И сделал то, о чём мечтал и на что уже не надеялся очень давно. Крепко и нежно обнял сына, свою самую большую драгоценность, единственную солнечную нить своей жизни.
— Не знаю, — признался мастер Томео, после того, как Аль рассказал ему всё. — И никто точно не знает, мальчик. Может, мастер только умеет предвидеть то, что должно произойти в любом случае. А может, умеет сам творить будущее. А скорее всего — и так, и так. Скорее всего, он просто выбирает лучшее из возможного — то, что ему по сердцу. До тех пор, пока боги дозволяют ему выбирать. Твоя мама… — Томео запнулся, тронув тему, которой раньше избегал — особенно в разговорах с сыном. — Я пытался что-то сделать, но…
— Я знаю, — Аль тронул его за локоть. — Я знаю, па.
Вздохнул. Спросил без надежды:
— Теперь ничего не изменить, да? Ты говорил: однажды вышитого — не изменить. Наш мир рухнул, да? Вместе со Стеной мира?
— Говорят, давным-давно мастера собрались и ушли из большого мира — от его грязи, боли, несправедливости. Отгородились огромной стеной — и построили под её защитой свой мир, где оружие было запрещено, а детям с ранних лет внушали, что драться — дурно, и что лучшая доблесть — правильно положенный стежок, верно вылепленная чаша. Наш мир, Аль. Самый лучший из всех. Где ремесло превращается в искусство, а искусство — в волшебство. Странно думать, что где-то может быть по-другому, да?
— Он рассказывал, — перебил Аль, — что там — по-другому.
Мастер Томео кивнул.
— Мы сегодня говорили с твоим вождём. Он тоже мастер — но другого искусства, которое наши предки решили не брать с собой. Не терзайся, Аль. Может, когда подмастерья этого вождя просили помощи перед запертой Стеной мира — ты их услышал. Нельзя не помочь просящим у тебя. А ещё, знаешь, Аль, может, это и неправильно — отгораживаться стеной от всего остального мира.
Город бурлил, как горная речка весной. Торопились посыльные к восточным хранителям хлеба, западным пастухам, южным художникам садов. Из сумрачной глубины сундуков доставались старые запретные вышивки. Хмурясь, кузнецы изучали хищно изогнутые клинки сабель, длинные клыки мечей, примерялись молотом к заготовкам серпов и кос — получится ли убедить мирное железо стать военным? На главной площади подмастерья золотоглазого вождя учили новобранцев странным танцам с новым оружием.
Войско степняков подкатилось к Городу рыжим половодьем. Вились украшенные алыми лентами бунчуки; метались гривы низкорослых коней, блестели рыжие крупы, пламенели лисьи хвосты на шлемах воинов. Облако грязной рыжей пыли летело следом — прах земли, до смерти затоптанной копытами лошадей Тен-Чина.
— Мне нужно видеть, как они пойдут, — сказал Аль и, нагрузившись рамками для ткани, коробками с нитками и иглами, полез на стену — туда, где стояли лучники. Мастер Томео остановить его не сумел.
— Я пригляжу, — пообещал маленький воин, затянутый в серую чешую кольчуги, мимоходом тронув Томео за руку. Узкие светло-зелёные глаза блеснули в прорези шлема. Ра — девочка, портрет которой мастер видел у сына.
Глупости, рассердился Томео. Глупые дети, как они могут так рисковать. Заторопился, собрал свои принадлежности для вышивки. Задыхаясь, полез на ратушу, боясь не успеть. Нужно было начать как можно раньше. Рыжая волна уже катилась с гулом на городские стены; обрушилась — Город дрогнул, застонал, жалуясь, но и не желая сдаваться.