Страница 32 из 79
Что делать? Прямо сейчас оседлать коня и стремглав броситься в город? Нет. Даже перед хозяйкой неудобно такое бегство. Да и пусть видят эти молодчики, что их подопечная спокойно спит…
На постое была она у солдатской вдовы с тремя ребятишками мал мала меньше. Муж у нее погиб в пятнадцатом осенью, едва успев попасть на фронт. Когда вечерами Мария рассказывала ей, что происходит в станице, она не переставала охать и проклинать войну и даже землю, из-за которой столько горя вокруг.
— У мине вот ее, земли-то, сто десятин, а работнички на печи вон поколь без штанов сидят, — сетовала она. — Почти что все и сдаю в аренду. И работника путного не найдешь ноничка: всех побили. А они, жеребцы холеные, не за плуг, а за шашку все хватаются да за ружье.
После ужина Маша для виду спать улеглась, но не до сна ей было. Около двух часов поднялась, вышла за ворота и долго прислушивалась к редким звукам спящей станицы. Ни единого звука не услышала, кроме нескольких, глухих петушиных перепевов, да собака где-то далеко погавкала.
Ветра почти нет, а морозец крепкий. Часа через два луна взойдет. Надо ехать. Хозяйка, услышав ее сборы, всполошилась:
— Да куды ж ты, милая! В этакую ночь да в мороз. А враз да волки встренут. Вон их сколь развелось!
— Утром в городе надо мне быть непременно, — только и сказала Маша. — Не провожайте меня за ворота.
Оседланного коня вывела она за калитку, притворив ее осторожно. Еще раз вслушалась в тишину и, вскочив в седло, пустила застоявшегося коня рысью. Он, этот буланый, теперь вся ее надежда. Сперва придерживала его, чтобы не запалить морозным воздухом и дать разминку. На подъеме в гору несколько раз оглядывалась, но ничего не разглядела в темноте. Только огонек мелькнул вроде бы в том месте, где жила ее хозяйка, но с противоположной стороны улицы, и пропал. Будто подсказал что-то.
Не боялась Маша волков, да и мороз вполне сносный. А что-то тревожное поселилось в груди, недоброе. Дорога то бежала чистым полем, то ненадолго в редкий березовый лес ныряла, потом снова долго тянулась белой пустыней. Конь шел хорошей, ровной рысью, иногда переходя на галоп, но Маша сдерживала его, экономя силы.
Не сдерживала бы она коня, не экономила бы его силы, если б знала, отчего неожиданный мелькнул огонек в станице, когда поднималась в гору. Из дома напротив ее квартиры следило за ней недреманное око. И все-таки, хоть и считанные минуты, но продремало это око. Дозорный не видел, когда выезжала Маша из ворот, а узрел расплывчатое пятно на дороге, которое вскоре исчезло в темноте.
Пока соображал, — она это или кто-то другой, — время шло. Хотелось броситься в избу напротив и удостовериться. Но ведь ежели на месте она, можно погубить все дело. А ежели действительно она уехала, то Кузнецов скажет, что намеренно упустил. Тревога сильнее оказалась, и бросился дозорный выяснять напролом. Вдову, еще не успевшую задремать, взбулгачил. А потом бросился по начальству сообщать, да пока исполнителей подняли, а они только что лечь успели, около получаса пробежало.
Уж они-то не сдерживали горячих коней, хлестали их нагайками, не боясь загнать. На чем свет стоит проклинали дозорного, честили красного агитатора и гнали, гнали, гнали коней, взявшихся уже па́ром.
Вот-вот должна была взойти луна. Уже посветлело вокруг, как перед ранним рассветом. Тревога, родившаяся на выезде из Бродовской и еще раньше, неудержимо нарастала. Маша все чаще оглядывалась, ее волнение передалось коню… Вдруг она заметила два мечущихся расплывчатых пятна. Тесно стало сердцу в груди. Взяла покороче поводья, пригнулась и пустила своего невысокого конька бешеным галопом.
Погоня там скачет или кто другой, все равно уходить надо. Уже высветлился край луны. Впереди — Черный лог, за ним — станица Осипо́вская. Там тоже казаки, но все-таки люди.
Ах, если б раньше поторопиться-то ей! Уже слышен громовой топот копыт. И нет сомнений — погоня это! Вот он и Черный лог, но и погоня топает совсем близко. Не может уйти от нее конек, хоть, и напрягает все силы. Вот уже совсем рядом, по пятам грохочет адовый топот. И голос Русяева:
— Не уйдешь, стерва!
Она успела глянуть ему в глаза. Второй приотстал и только начал спускаться в Черный лог. Оглушительно, почти в упор грохнул выстрел, и почернело все, ушел свет. Конь ее испуганно рванулся, Маша вылетела из седла и распласталась на белом январском снегу возле самой дороги.
Убийца прекрасно знал, что жертва его безоружна, потому и не стрелял издали, а подскакал вплотную; все равно безопасно и наверняка.
— Вот и все, — сказал он подъехавшему спутнику. — Один хлопок и…
Он сунул маузер в кобуру и, разворачивая коня, добавил:
— Надо успеть пораньше вернуться, чтоб не мозолить глаза станичникам.
Они выехали из лога и снова погнали взмыленных коней.
Сколько так пролежала Маша — не сообразить. Конек ее тут же крутился, сапоги хозяйки обнюхивал, фыркал и временами тревожно ржал. Иногда он выбегал на подъем из Черного лога и снова к ней возвращался.
Раза два оживало сознание. Она видела серый рассвет, а потом снова проваливалась в непроницаемо черную бездну. Папаха отлетела чуть не на сажень. Под головой подтаял и осел снег, потому заостренный подбородок торчал кверху. А под спиною, из тога места под правой лопаткой, куда вошла пуля, стекала кровь и красила белый январский снег, разъедая его и уходя в родную землю…
Такую вот и нашел ее осиповский казак, с утра наладившийся за сеном. Долго приглядывался, припадал к груди, убедившись, что жизнь еще теплится в ней, развернул подводу и осторожно погрузил в розвальни на клочок сена. Коня ее не трогал казак, буланый сам побежал за санями. Свою лошадку не жалел хозяин, гнал отчаянно, потому до городской больницы домчался он с рассветом.
Когда переложили Машу из розвальней в санитарные носилки, она открыла глаза и, глядя на казака, подобравшего ее в Черном логу, одними губами едва слышно молвила:
— Спасибо вам!
Слов и не надо было. Взгляд ее излучал столько немой глубочайшей благодарности, чистоты и сердечности, что на суровые, обветренные щеки казака сами собою выкатились крупные слезины. Сердито смахнул он их рукавицей, лошадь развернул в обратную сторону и уехал. Никто не догадался спросить его фамилию, когда он сообщил в больнице, что привез раненую женщину, подобрав ее в Черном логу, за Осиповкой.
Через полчаса, узнав по телефону о случившемся, Федич стремглав бросился в городскую больницу. До его приезда успели переодеть Машу, перевязать и уложить в постель И все это время она почти не приходила в сознание. Вскочив в палату, Федич взглянул на ее смертельно бледное, лицо с тронутым желтизной свострившимся носиком и понял все.
На цыпочках приблизился он к ее кровати, у изголовья опустился на колени и осторожно положил сверху свою могучую руку, словно пытаясь обнять ее и разбудить.
— Маша, Машенька! — громко шептал он ей в лицо. — Кто тебя, кто?.. Скажи, Маша!
Вопрос дошел до ее сознания, и она поняла, кто возле нее. Трудно, медленно приоткрыла глаза и даже попыталась улыбнуться. Но красивые молодые губы потянула смертельная судорога, и она едва слышно произнесла:
— Офицеры… Володя Русяев…
Потемневшие веки смежились теперь уже навсегда. Тело едва заметно дрогнуло и замерло. Словно не веря, что смерть уже приняла ее в свои объятия, Федич с минуту пристально глядел на милое, но уже отчужденное лицо, потом, резко поднялся и, ни на кого не глядя, вышел из палаты.
Конные матросские разъезды, посланные мичманом Павловым по казачьим поселкам и станицам, вернулись в Троицк. Всюду, как и в станице Бродовской, атаманы называли себя председателями Советов, скоплений вооруженных казаков нигде не заметили матросы, зато сами разъезды по всему маршруту, вплоть до возвращения в город, находились под незримым наблюдением казачьих дозоров, которые аккуратно слали донесения в штаб Половникова.