Страница 31 из 79
Казачьи офицеры даже крикнули «ура» после этих слов. Митинг продолжался до четырех часов. Выступили еще несколько человек, но так и не достигли общего согласия. Как и в предыдущие дни, расходясь, в иных местах казаки останавливались группами и продолжали спорить.
Полковники после митинга зашли с атаманом в правление погреться.
— Как видите, господа, — начал Кузнецов, потирая озябшие руки, — абсолютное большинство казаков с нами. Десяток-другой крикунов можно изолировать, остальные пойдут добровольцами.
— Не советую обольщаться слишком легкой победой, — прикуривая папиросу, возразил Половников. — Необходимо учитывать и часть неустойчивых молодых казаков, а для этого надо рассчитывать именно на мобилизацию, а не на добровольцев. Неустойчивые легко могут поддаться большевистской заразе, как вы изволили выразиться. Кстати, вы обратили внимание на реплику во время моей речи? Кто бы это мог быть? Голосок будто на женский похож.
— Да это, наверно, Мария Селиванова, — ответил Петров. — Бабенка одна шатается тут. Из красных агитаторов, скорее всего. В первый день на митинге выступала.
— А знаете ли вы, господа, — построжал Половников, — что одна такая бабенка может испортить нам всю обедню!
— Да неужели уж она так опасна? — усомнился Петров, присаживаясь на лавку. — Садитесь, господа, настоялись там на морозе-то.
— Чрезвычайно опасна! — Половников взмахнул рукой так, что искры с папиросы посыпались.
— Что же, выходит?.. — Кузнецов резко скрестил указательные пальцы, потом круто согнул один, будто затянув на другом петлю.
Половников не ответил, а лишь прикрыл глаза и едва заметно кивнул головой.
— Казаки, казаки! — подбегая к остановившейся на дороге группе, взывала Мария Селиванова. — Неужели вы действительно пойдете на такое безумие? Опомнитесь!
— Пойдем! — кто-то негромко и твердо ответил из сумерек.
— Да ведь это же великое братоубийство замышляете вы! И не стыдно вам перед мирным народом шашкой махать?
— Стыд — не дым, глаза не ест, — ощерился есаул Смирных, показав редкие зубы из-под черных закрученных усов. — Мичманок ваш, Павлов, под Оренбург, сказывают, собирается, вот мы тут и погуляем.
— Ну что вы за кровожадный народ! Поймите же, наконец, что вы только прольете напрасную кровь и ничего не добьетесь. На кого вы собрались руку поднять? На свой народ, на братьев своих, таких же русских людей, как и вы…
— А ты, что же, прикажешь спокойно глядеть, как с мине мужик штаны спущать станет, как землю мою мужик под свой лапоть возьмет? — взъярился Родион Совков, выдыхая густой махорочный дым прямо в лицо Марии.
— Побойтесь бога! — кашлянув, ответила она. — У вас ее столько, земли-то, что сами вы не можете ее обработать, все равно в аренду сдаете.
— Ишь ты какая, — врезался в разговор Фока Совков, — то в аренду, а то так, за здорово живешь, отдай! Мы ведь за ее, за землю эту, кровь проливали, а сынки наши ее вот провоевали.
— Не вы за ее воевали-то, — поправил один из казаков, — отцы ваши.
— Ну, хоть и отцы наши, все равно кровь.
— Тебе, дед, кажись, шибко сына выпроводить из дому охота, — смеясь, заметил другой казак, — да к снохе скорей прилабуниться.
— Охальник ты бессовестный! — плевался Фока под дружный смех казаков.
— Как вы не можете понять, что крестьян и рабочих гораздо больше, чем вас. Поднимутся они все и заставят вас подчиниться! Поверьте мне, тем и кончится, только лишнюю кровь прольете! Себя и братьев своих, крестьян, погубите.
— А по мне лучше в той земле лежать, — объявил Смирных, — чем видеть, как мой лапотный брат расказачивать меня станет! Я их десятками рубить буду и назад не оглянусь!
— Господи! — ужаснулась Мария, стирая варежкой слезу со щеки. — Да может ли так говорить человек, имеющий душу?! Ведь реки крови прольете и сами погибнете. Неужели не видите, что и так по колено в ней стоите! Ведь кое-кто из вас уже испытал солдатский штык и матросскую удаль под Троицком…
— Да чего вы ее слушаете, казаки! — восстал дед Фока. — Гоните ее, сучку этакую! Не в своем кругу тут она распелась. Чешись, говорят, конь с конем, а свинья — с углом.
— И верно! — подхватил есаул Смирных. — Катилась бы ты, барышня, или как тебя там, отсель колбаской да не путалась бы тут под ногами. Ненароком наступит кто и раздавит букашку этакую. Вот и прольется первая кровь, — захохотал он. Другие не засмеялись, но дружно стали отсылать от себя, выживая ее из своего круга.
— Какие же вы бессердечные! — в отчаянье воскликнула она, отдаляясь от них. — Да и безмозглые, коли выгоды своей не понимаете.
Последние слова, может, не расслышали казаки, а Нестер Козюрин крикнул вдогонку:
— Ну, ты, сердешная, катись, поколь штаны на тебе целые! — При ней он молчал, потому как без сального слова говорить не умел, и едва дождался, пока ушла.
Все три дня провела она здесь в жарких разговорах и спорах, вкладывая в них и трепет души своей, и веру в добро, и любовь.
Приходилось ей слышать в разговорах и не такое, как только что. Ее запугивали, намеки делали самые безобразные, прогоняли из иных компаний. А она продолжала свою адскую работу, беззаветно верила, что посеянные ею семена добра все равно проклюнутся в жестоких сердцах этих людей.
Только сейчас, вдруг почувствовав смертельную усталость, поняла Маша, что все эти дни будто головой билась в каменную стену. С опаской глянула она на высокую, сложенную из дикого камня стену, ограждавшую подворье купца Панкова.
Не знала она, что, как только накрыли станицу потемки, за нею неотрывно следили три пары зорких глаз. Два офицера, будто прогуливаясь, встречались с нею на улице и даже пытались заговорить, шутили. Зная одного из них, она устало отмахивалась: «Не надо, Володя!» — и спешила дальше по своим делам.
Еще следил за ней Лавруха Палкин. Его никто не посылал, а делал он это по своей охоте, таясь от всего света. Тревога поселилась в Лаврухе с той минуты, как услышал он Машин выкрик на митинге. Полковник Кузнецов такое мог простить казаку, но не всякому прочему. Да и в многочисленных разговорах то и дело слышались прямые и скрытые угрозы. Надо бы предостеречь, да боялся прямо подойти и сказать ей об опасности.
Когда выдворили Машу из последней группы и она пошла прямо по середине дороги, Лавруха сторонкой, возле домов сопровождал ее. И тут ему встретился Венька Козюрин, Нестеров сын, огненно-рыжий парнишка, на отца похожий, да только добрее.
— Слышь, Венька, ты куда? — остановил его Лавруха.
— Тятьку ищу. Как с утра скрылся, так и не приходил.
— Ну вон они кучкой стоят на улице. А ты добежи-ка вон до той барышни. Отсель-то ничего не видать. В шероварах она, не удивляйся. Догони да скажи, чтобы сейчас же уезжала из станицы, а то шибко плохо ей будет. Скажи, чтоб никто не слышал, и сам никому ни слова! Понял?
— Понял! — откликнулся негромко Венька уже с дороги.
Он видел ее раньше. На улице тут никого не было. Скоро догнал Машу Венька. Она даже вздрогнула, услышав за спиною его бег.
— Барышня, — сравнявшись с ней и унимая одышку, негромко заговорил Венька, — велели передать, чтобы ты сейчас же, скорейши уезжала из станицы, а то плохо будет. — И побежал обратно.
«Провокация? — подумал она и прибавила шагу. — А может быть, и нет. В такой берлоге все может статься».
Она пошла еще быстрее, квартира была уже недалеко, но, не дойдя до нее, снова встретила неразлучную парочку офицеров. Не доходя до Маши шагов пять, один из них спел:
Он попытался остановить ее, но она увернулась и прикрикнула на него:
— Прекрати ерничать, Русяев! Устала я и спать хочу.
— Спи, пташечка, спи. Никто тебя не побеспокоит.
Теперь Маша уже всем существом своим чувствовала что-то недоброе, тревожное. Оно, ощутимое и холодное, ползало здесь где-то, рядом. Почти бегом устремившись к воротам, она остановилась, невидимая на фоне темной от времени калитки, и проводила взглядом офицеров, слушая скрип снега под их сапогами до тех пор, пока совсем не видно их стало и не слышно.