Страница 94 из 115
На протяжении двух месяцев пресса столь щедро осыпала Сартра оскорблениями – предатель, враг французов и так далее, – что мы ожидали очень плохого приема во Франции. Когда мы подъехали к таможне, было уже темно. Бост понес в полицию четыре паспорта и вернулся. Нас хотел видеть комиссар, ему придется предупредить Париж о нашем приезде, извиняющимся тоном сказал он. Одного из своих подчиненных он послал купить для нас газеты, предложил нам сигареты и сигары – наверняка конфискованные у туристов – и, прощаясь с нами, попросил оставить подпись в его золотой книге. Он посоветовал нам сообщить о себе в полицию сразу по возвращении. Ночь мы провели в Безье. После стольких иностранных великолепий утром я была взволнована, вновь увидев под бледно-голубым небом золотистую нежность платанов, воспламененные осенью виноградники и, вместо разбросанных на пустырях лачуг, настоящие деревни. Суждено ли мне когда-нибудь вновь полюбить эту страну?В Париже первой нашей заботой было стать обвиняемыми. Адвокатом мы взяли Ролана Дюма, защищавшего обвиняемых на процессе Жансона, он обязался предпринять необходимые шаги. Полицейские, проявив необычайную любезность, пришли ко мне домой: самый молодой, надменный и в то же время смущенный, поранил себе палец, печатая наши показания, и испачкал кровью клавиши. Комиссар М. помог нам составить наши заявления и как-то разнообразить их. Настойчивость, с какой «121» стремились очернить себя, сначала удивляла его, теперь он только улыбался. «В этом вы можете не сомневаться, обвинение вам обеспечено», – заявил он в заключение ободряющим тоном. Но нет. Накануне того дня, когда мы должны были явиться, следователь сказался больным. Была назначена новая встреча, однако в последнюю минуту ее снова отложили sine die [65] под нелепым предлогом, что касающиеся нас документы находятся в прокуратуре. Затем было объявлено, что список обвиняемых закрыт. Неизменно обеспокоенная собственным величием, власть сочла уместным лишить служащих работы, но не желала представать в глазах мира как гонитель известных писателей. Она надеялась разбить единство «121», щадя одних и сохраняя угрозу, нависшую над другими. Чтобы помешать этой игре, Сартр созвал пресс-конференцию. Перед тридцатью французскими и иностранными журналистами, собравшимися у меня в квартире, он объяснился по поводу манифеста и рассказал о нынешней ситуации. Пресса весьма кратко изложила его заявления. И инцидент был закрыт.
Глава XI
Жалким «процессом баррикад» власть способствовала объединению фашистов, но молодежь пришла в движение, мы полагали, что она начнет действовать. В декабре зелено-белый [66] флаг взвился над Касбой, толпы людей бурно приветствовали Аббаса, и всему миру стала очевидна истина: за молчанием и притворством, на которые их обрекли силой, алжирские массы единодушно требовали своей независимости. Для ФНО это был политический успех, приближавший час его победы.
Появлению книги «Зрелость» сопутствовал успех, который вполне удовлетворил бы меня в ту пору, когда я была дебютанткой. В ноябре у Галлимара мне сказали, что еще до выхода в свет было продано сорок тысяч экземпляров, теперь меня это неприятно поразило: неужели я стала одним из тех производителей бестселлеров, у которых есть своя публика, и потому достоинства их произведений уже не в счет? Многие критики уверяли, что я написала лучшую свою книгу; было что-то тревожное в таком суждении: не должна ли я, как предлагали некоторые, сжечь все, что сделала раньше? А главное, похвалы я обращала в требования; полученные мной письма трогали меня, но мне казалось, что я еще должна заслужить их. Последний том воспоминаний давался мне нелегко, и я с грустью говорила себе, что в лучшем случае он будет равен первому, но только без той свежести. И все-таки удовлетворение возобладало. Я боялась, что исказила те вещи, которые были мне особенно дороги, но читатели поняли их. «Воспоминания благовоспитанной девицы» понравились многим людям, но как-то неоднозначно, а те, кому нравилась «Зрелость», думаю, разделяли мои взгляды.
Я без сожалений приспособилась к строгости своей жизни. Мы давно уже жили на отшибе и совсем перестали где-нибудь бывать. Посетители ресторанов зачастую выражали нам свою неприязнь, и мы не хотели соприкасаться с ними. Наши совместные вечера мы проводили у меня в квартире, ужиная куском ветчины, беседуя и слушая пластинки; оставаясь дома одна, я слушала их часами. По ночам я никуда не выходила, разве что иногда с Ланзманном или с Ольгой. Такое отшельничество укрепило связи нашей маленькой группы друзей. Команда «Тан модерн» приобрела двух новых членов, Горца и Пенго, и собиралась у меня по утрам дважды в месяц. Горц приходил первым. «Не могу не являться вовремя», – говорил он. Менее многолюдные, чем во времена бретонской волынки, наши обсуждения были более тщательными. Войдя во вкус после вечера, проведенного с Сартром у Моники Ланж вместе с Флоранс Мальро, Гойтисоло и Сержем Лафори, я организовала рождественский ужин. Я ничего заранее не согласовывала, но наши друзья совершенно естественно так или иначе были ангажированы: по крайней мере, один человек из каждой приглашенной мной пары подписал «манифест 121». Я приготовила джазовые пластинки, но они не понадобились: мы разговаривали.
Был еще один ужин в советском посольстве. Я сидела рядом с Мориаком, которого встречала впервые; Сартр говорил, что его отличали язвительность и чудачество. Не знаю, возраст тому виной или голлизм его истощил, только я ничего такого не обнаружила. Сартр побеседовал с Арагоном и посоветовал ему побывать на Кубе. «Мы слишком стары», – ответил Арагон. «Ба! – возразил Сартр. – Вы не намного старше меня». – «А сколько вам лет?» – «Пятьдесят пять». – «Это начинается в пятьдесят пять», – произнес Арагон с пророческим видом. Вечер был устроен в честь Галины Николаевой, автора «Инженера Бахирева» [67] ; в своей книге она живо и даже романтично развивала тему, очень редко и плохо используемую на Западе: труд. Я видела ее лишь мельком, но мы пригласили ее вместе с мужем ко мне. У нее было очень больное сердце, и в тот день случился приступ, поэтому он пришел один с переводчиком. Он торжественно приветствовал нас, и на протяжении всего разговора создавалось впечатление, будто за его спиной целая делегация. Он сказал, что русские писатели были бы рады принять нас в Москве. Мы с удовольствием приедем, – ответил Сартр.
Андре Массон подписал «манифест 121». Мы восхищались его картинами, в его облике и речах, лукавых и простодушных, было много обаяния. Он старый анархист, и его чрезмерная аполитичность отдалила нас от него. Арест Диего открыл ему глаза. Роза все свое время отдавала заключенным алжирцам и их семьям, помогая им. Я встречалась с ней при разных обстоятельствах, один раз мы ужинали в их квартире на улице Сент-Анн только с ними, другой раз вместе с Булезом, тоже подписавшим манифест. Массон носил бороду; он восхитительно рассказывал истории о прекрасных временах сюрреализма. Из произведений Булеза мы знали и любили «le Marteau sans maltre» (Молоток без мастера) и первую тетрадь «Structure» (Структур), но не слушали «Pli selon pli» (Складка за складкой), опасаясь, что не сможем уловить смысл с одного раза. По книге Голеа и рассказам Массона он нам очень нравился. Молодого немецкого композитора, исполнявшего одно из своих произведений на концерте, где дирижировал Булез, освистала публика, и он, потрясенный, убежал после исполнения одной части. Булез силой вернул его на сцену: «Ваши свистки доказывают, что вы ничего не поняли: он сыграет сначала». Композитор снова исполнил произведение, и зал слушал молча. Внешность Булеза вполне сочеталась с тем, что я о нем знала. Работал он в Баден-Бадене, ибо уровень немецких музыкантов считал гораздо выше французских. Он объяснил нам, как восстанавливают старую музыку, как происходит запись: не за один раз, как я думала, а по маленьким кусочкам. Концы фрагментов звукозаписывающей ленты склеивают, подобно тому, как монтируют фильм. Требуется несколько часов, чтобы довести до нужного уровня пять – десять минут музыки: малейшая ошибка или помеха, которые в концерте пройдут незамеченными, становятся невыносимыми, если повторяются при каждом прослушивании. Вот почему пластинки обходятся дорого: они требуют значительной работы. Зато такой способ позволяет применять разные хитрости: в сонатах Баха виртуоз может сразу играть партию фортепьяно и партию скрипки. Булез говорил и о своей дирижерской работе. Исполнители, рассказывал он, знают лишь определенную сторону произведения, для каждого свою, в зависимости от занимаемого каждым места, инструмента, на котором он играет, и тех, кто его окружает: ту же симфонию треугольник слышит иначе, чем первая скрипка. И если нарушить привычный им порядок, они будут сбиты с толка.