Сила обстоятельств

Два дня назад мне звонила молодая женщина, чтобы установить со мной «контакт». Поэтому вчера вечером я заходила в комитет своей секции. Это выглядело жалко и трогательно. Я совершила ошибку, придя в девять часов: никого. Консьержка с ворчанием вручила мне ключ, но я предпочла подождать на скамейке. Через полчаса явилась молодая женщина и отвела меня в просторную пустую мастерскую в глубине двора. Постепенно стали подходить другие женщины; нас было всего восемь, и ни одного мужчины. Маловразумительные рассуждения, и все-таки меня восхищает их самоотверженность; они не собирались идти спать раньше полуночи, и трое из них вызвались расклеивать плакаты и раздавать листовки от шести до семи утра, а ведь у них дети, работа. Очень ласковый вечер, на улицах много народа и неона.Североафриканцы не имеют больше права передвигаться по ночам. В Атис-Монсе полицейские стреляли в итальянцев, приняв их за североафриканцев.

9 сентября

Четвертого сентября утром я ошибалась, когда предполагала заурядный провал. В час дня на площади Сен-Жермен-де-Пре я случайно натыкаюсь на Жене, мы бросаемся друг другу на шею, вместе обедаем на террасе кафе. Он с восторгом говорит о Греции и о Гомере и очень хорошо о Рембрандте. Отрывки из его «Рембрандта» были напечатаны в «Экспресс». Он тоже воспроизводит человека по своему образу, когда говорит, что от гордыни пришел к доброте, потому что не желал никакого заслона между собой и миром: впрочем, это прекрасная идея. Жене любезно отзывается о прочитанных им отрывках из моих «Воспоминаний»: «Это придает вам значимости». Он пускается в страстное восхваление ФНО, но увлечь его на площадь Республики мне не удается.

Бост решил надеть свой крест «За боевые заслуги», а Ланзманн выставляет напоказ медаль Сопротивления. Вместе с ним я подхожу к заграждениям на улице Тюрбиго, отделяющим приглашенных от публики, полицейские проверяли там пригласительные билеты. При виде зигзагообразного расположения заграждений мы сразу подумали: «Это ловушка». Мы вернулись обратно к лицею Тюрго, где у меня была назначена встреча: никого. Вдоль тротуаров – автобусы республиканских отрядов безопасности, мимо них, с задорным видом размахивая своими пропусками, проходили некрасивые принаряженные женщины: они ощущали себя избранницами.

Поняв, что улица перегорожена и что остальные не дойдут до лицея, я выбралась из этого тупика. Уже в трехстах метрах стоял первый кордон полицейских. Ланзманн присоединился к руководителям Комитета сопротивления, а я дожидалась Комитета шестого округа у метро Реомюр, где, как сказала Эвелина, они должны собраться. В самом деле, я увидела Эвелину, Адамовых и других. Теперь люди подходили группами, толпой, массами. У нас снова появилась надежда; мы сгруппировались у метро Ар-э-Метье, поблизости от первого полицейского кордона. Какой-то человек хотел пройти и обругал их, они ударили его, толпа взвыла и забросала их листками с надписью: Нет. От храбрости некоторых манифестантов у меня захватило дух. Кто-то сказал беспечным тоном: «Они собираются заряжать, они надели перчатки», и мы немного отодвинулись, чтобы иметь возможность свернуть на поперечные улицы. Люди продолжали прибывать в большом количестве, но все испытывали шок при виде грандиозных заграждений. Адамов раздраженно сказал: «Попробуем в другом месте!» Я считала, что нам следует остаться, не распыляться, встать напротив трибун как можно плотнее; думаю, я была права, если не считать того, что нас избили бы дубинками; нетерпение Адамова оказалось спасительным для нас. Мы бродили вокруг площади Республики, безуспешно пытаясь найти способ приблизиться. Прошел слух, что некоторые группы двинулись на площадь Нации, но я убедила свою вернуться к метро Ар-э-Метье и встать напротив трибун. Нам встретились другие шествия, куда они направлялись? Они и сами не знали. Они говорили другим: «Там перекрыто». – «Там тоже». В конечном счете мы очутились на улице Бретань, и люди вытащили под аплодисменты флажки, листовки, плакаты, воздушные шарики с надписями Нет. Послышались возгласы «Долой де Голля!» в ритме студенческих шествий, и Адамов сердито заметил: «Это слишком весело, так не годится». В небо поднялись гроздья шаров, как раз над трибуной, и в воздухе заколыхались надписи Нет. Мы встретили Сципиона и отца Ланзманна, они пришли с улицы Тюрбиго; люди, которых пропустили в большом количестве, попали в ловушку: они начали шуметь, когда слово взял Бертуэн, так что его речи не было слышно; тогда полиция набросилась на них спереди, сзади, выхода никакого не было, и толпу жестоко избили дубинками. Пока Сципион рассказывал, Адамову очень захотелось пить, и мы вошли в бистро; внезапно снаружи началась толчея: полицейские заряжали. (Раньше уже прогремел залп, и мы укрылись за какими-то воротами, консьержка впускала всех со словами: «Если они появятся, то вы закроете».) В бистро вошли окровавленные женщины, одна спокойно, другая с воплями, действительно обезумевшая, ее уложили на банкетку в заднем зале. У блондинки волосы были залиты кровью; по улице шли окровавленные мужчины. У Эвелины от волнения на глаза навернулись слезы, и кто-то строго сказал: «Не вздумайте падать в обморок!» Мы вышли на улицу, чтобы продолжить манифестацию. Вдоль улицы Бретань расположился рынок, торговцы, судя по всему, были на нашей стороне. Толпа, суровая, решительная и веселая, вызывала огромную симпатию, это была самая живая манифестация из тех, на которых я присутствовала: не законопослушная, как то большое шествие – похороны Республики, и не такая неуверенная, как в воскресенье, в день инвеституры; это было вполне серьезно и для некоторых – опасно.

Около семи тридцати мы решили расходиться. Отец Ланзманна посадил нас в свою машину, и мы проехали мимо перекрестка Ар-э-Метье: земля была усыпана листками со словом Нет; на улице Бобур из мостовой были вырваны камни; на бульварах группы людей спорили. Мы пошли к Босту.

Позорище прессы на следующий день. «Сотни манифестантов» газеты «Фигаро» – это, пожалуй, чересчур. Префектура сообщала о 150 000 участников. (Когда я по телефону назвала Сартру эту цифру, он был разочарован; в Риме газеты писали о 250 000 манифестантов.) На улице Бобур прозвучало несколько выстрелов: четверо раненных пулями. Статьи в «Юманите» и «Либерасьон» в точности совпадают с тем, что написал Ланзманн для газеты Комитета сопротивления, только вот беда: никто, кроме людей, разделяющих их мнение, не читает этих статей. И все-таки, несмотря на надувательство «Франс суар», кое-какая правда просачивается, и есть письма, опубликованные на другой день в «Монде», да и в тоне «Пари-Пресс» никакого торжества. Они признают, что между де Голлем и публикой не было установлено определенного «контакта». Перлом дня можно считать факт, приведенный многими газетами: «Шестеро шведских журналистов были жестоко избиты, а когда их доставили в полицейский участок, то снова отдубасили. В конце концов их протесты дошли до посольства, и тогда шведских журналистов отпустили со словами: «Извините, вас приняли за голландцев». Другой журналист сказал: «Я американец»; полицейский подбил ему глаз, заявив: «Go home!»Иностранные дипломаты во все глаза смотрели на избиение в глубине улицы. Во время речи де Голля люди непрестанно поворачивали головы в сторону толпы, и время от времени проносился слух: «Они прошли через заграждения». Тогда у этих господ срабатывал один и тот же рефлекс: они расстегивали свои ремни, собираясь превратить их в оружие.

Воскресенье, 14 сентября

Роскошная осень. Вчера в восемь тридцать утра у меня было ощущение, что я снова попала в Пекин: та же золотистая нежность небес и воздуха, я ждала машину, которая должна была доставить меня на скучнейшее собрание; речь шла о лекции для протестантских преподавателей в Бьевре; а согласилась я в преддверии референдума, чтобы вырвать у них «нет». Это старинное церковное здание в большом зеленом парке было очень красиво. Собравшиеся показались мне симпатичными; много пасторов, и среди них Матьо, который только что провел шесть месяцев в тюрьме за то, что помог одному члену ФНО перебраться в Швейцарию. Я говорила об ангажированности интеллектуалов, мы немного поспорили, они вроде бы со всем согласились. Но на обратном пути в машине я была разочарована; седая женщина думала как я, но две другие, психиатр и врач, боялись парашютистов и коммунистов, они говорили, что в конце-то концов де Голль – это де Голль; левее есть только Мендес-Франс, а он такая одиозная фигура! Все эти люди, которые вот так душат себя собственными руками, вовсе не фашисты, но испытывают несказанный ужас перед коммунистами.