Страница 62 из 115
Две-три недели мне захотелось подышать менее городским воздухом, чем в Риме. Сартр предложил поехать на Капри. Римские газеты писали, что в Неаполе свирепствует грипп, пришедший из Азии; но Капри – не Неаполь, эпидемия наверняка уйдет на север, и мы все-таки поехали. На Капри из неаполитанских газет мы узнали, что азиатский грипп свирепствует в Риме. Каждый город без особых оснований преувеличивал зло, обрушившееся на другой.
Мы поселились не в самом приятном отеле в центре города, но зато туда был закрыт доступ машинам, нас окружали безлюдье и тишина.По утрам мы пили кофе, а по вечерам, после ужина, садились на террасе кафе, еще не заполненной или уже свободной от наплыва посетителей. После полуночи редкие прохожие задерживались у подножия расположенной на расстоянии величественной лестницы, похожей на театральную декорацию. Парами или группами люди поднимались и спускались по ней, останавливаясь наверху или садясь на какую-нибудь ступеньку, либо исчезали в тени, сгущавшейся на заднем плане: казалось, они разыгрывают таинственную и прекрасную комедию; их жесты, поведение, краски их одежды, в которых мы обнаруживали тот же розовый цвет, что на полотнах Тинторетто, были продиктованы необходимостью и словно в озарении воскрешали давно утраченную иллюзию: наша жизнь обладает полнотой и строгостью историй, о которых рассказывают. Сартр говорил мне о своей книге. Работал он не торопясь, обдумывая каждую фразу, некоторые из них я с наслаждением повторяла в бархатном молчании ночи. Тем летом на Капри камни были прекрасны, словно статуи, а слова иногда сверкали.
Моя сестра уже уехала из Милана, и мы провели там всего один день. К нам присоединился Ланзманн. Через перевал Танд мы добрались до Ниццы, откуда поехали ночевать в Экс. По дороге звездной ночью мы заметили в небе медный отблеск метеора: спутник! На следующий день газеты подтвердили его появление в здешних краях именно в тот час. Мы с добрым чувством думали о своем маленьком мимолетном попутчике и по-новому смотрели на старую луну, куда человек ступит, возможно, еще при нашей жизни. Против всякого ожидания первый спутник был запущен Советским Союзом: это преисполнило нас радости. Противники социализма доказывали его несостоятельность промышленным и техническим отставанием России: какое опровержение! Америка заговорила о «научном Пёрл-Харборе». Это достижение давало русским военное превосходство, с которым мы себя поздравляли: если страна, меньше всех заинтересованная в войне, имеет наибольшие шансы ее выиграть, то мир тем самым обеспечен. Наши надежды на мирное сосуществование еще больше усилились, когда в апреле Москва прекратила ядерные испытания.
* * *
Французские левые силы с трудом приходили в себя после событий в Будапеште. Веркор, ревностный друг партии, объяснил в довольно странной маленькой книжке «Почему я ухожу», что ему надоело играть роль почетного гостя и потому он покидает сцену. Еще более серьезной, чем эти разногласия интеллектуалов, была политическая пассивность пролетариата. В октябре после удачной забастовки газовщиков и электриков были объявлены и другие. В Сен-Назере они вспыхнули с такой силой, что один рабочий был убит, а журналист Гатти ранен. Прекратили работу рабочие «Рено», а также преподаватели, чиновники. Но сам факт, что все эти события происходили в самый разгар правительственного кризиса, указывал на то, что они аполитичны. Ни партии, ни профсоюзы не связывали их с борьбой против Алжирской войны.
Десятого декабря начался процесс над Бен Саддаком. Несколько месяцев назад на выходе со стадиона «Коломб» он убил Али Шекала, бывшего вице-президента алжирской ассамблеи и самого известного из мусульманских коллаборационистов. Его защитник Пьер Стибб в качестве свидетелей защиты вызвал в суд интеллектуалов левых взглядов и в их числе Сартра. Когда мы пришли на заседание, Сартр был взволнован. На конференциях, на митингах слова не имеют такого веса, а в этот день человек рисковал своей головой. Если он спасет ее, то через несколько лет по амнистии снова станет свободным человеком: вопрос жизни и смерти стоял гораздо острее, чем на обычных процессах. Отсюда и тревога свидетелей, каждый имел основания предполагать, что его показания могут окончательно повлиять на решение присяжных.
Сартра вместе с другими поместили отдельно. А я сидела среди многочисленной публики, рядом с молодыми адвокатами. Мадам Али Шекал в траурных накидках представляла гражданский иск. Я смотрела на молодого человека с открытым лицом, находившегося на месте для подсудимого: он совершил поступок, аналогичный тем, какие во времена Сопротивления называли героическими, а между тем французы хотят заставить его заплатить за это, возможно, ценой жизни.
Товарищи Саддока говорили о его человеческих качествах, о его трудолюбии и верности друзьям; старые родители плакали. Затем преподаватели, писатели, священник, генерал, журналисты объясняли поступок Саддока положением его алжирских братьев, описав это положение. «Ну вот, – недовольным тоном сказали сидевшие рядом со мной два молодых адвоката, – суд хотят устроить над нами, объясняя, будто все, что происходит в Алжире, мы получаем по заслугам!» Обвинение вызвало Сустелля. Ни на кого не глядя, он торопливо произнес хвалебную речь в адрес покойного. Затем, поддерживаемая родителями, вышла девушка на протезах: она получила увечье в результате взрыва в «Казино де ла Корниш» [48] . Пронзительным, прерывающимся голосом она стала кричать: «Довольно ужасов! Вы не знаете, что нам приходится переживать! Довольно крови! Довольно! Хватит!» Вызванное ею смущение обратилось скорее против обвинения, которое устроило эту мелодраматическую сцену против Саддока. Совсем седой, тщедушный, с трудом державшийся на ногах, старый Эмиль Кан потребовал от имени Лиги прав человека, председателем которой он являлся, признать для Саддока значительные смягчающие обстоятельства. Какой-то пастор зачитал письмо своего сына, призванного на Алжирскую войну. Мальчик рассказывал, как ему довелось видеть территориальное соединение – то есть «черноногих», – которое пытало старого араба; чтобы вырвать у них несчастного, ему при поддержке нескольких товарищей пришлось угрожать оружием. Этот рассказ об избиениях, пытках, повешении канул в мертвую тишину; ни единого вздоха удивления или отвращения: об этом и так все знали. И снова очевидность, как ножом, полоснула меня по сердцу: все знали и плевали на это или соглашались.
Сартр давал показания одним из последних. Ничто не выдало его волнения, разве что, говоря с натянутой почтительностью о покойном, он назвал его Али Шакал. Сравнивая поведение Али Шекала с поведением Бен Саддока, Сартр объяснил, что молодые не могут примириться с терпением старших, ибо знают только кровавое лицо Франции. Затем он подчеркнул, что поступок, совершенный Саддоком, – это политическое убийство, которое не должно приравниваться к террористическому покушению. Сартр делал огромное усилие, чтобы его язык не шокировал суд, который, судя по всему, был доволен его сдержанностью.
Я вышла из зала. В кулуарах генерал Тюбер гневно возмущался алжирскими французами. Все свидетели выражали удовлетворение беспристрастностью председателя суда и свободой, которую он им предоставлял. Они сурово комментировали отсутствие Камю. Его голос имел бы тем больший вес, что он как раз был удостоен Нобелевской премии. Стибб просил его всего лишь сказать вслух то, что он недавно написал в своем эссе, где осуждал смертную казнь, но Камю отказался предстать перед судом и даже прислать в суд послание. Требуя снисхождения суда, некоторые свидетели, иногда не без лукавства, цитировали Камю.
На следующее утро, читая газеты, мы помрачнели. Приводя свидетельские показания, они, сами того не желая, выдвигали превосходное обвинение против войны: читатели совершенно неожиданно окажутся информированы. И в то же время газеты определенно заняли позицию против Саддока. Пресса обвиняла свидетелей в том, что они очернили Францию, и получалось, что обелить ее мог только нож гильотины. Мы опасались, как бы эти статьи не оказали влияния на присяжных.