Страница 19 из 37
Чад и дым сплошной пеленой висел над Херсонесом. С треском пылали деревянные борта грузовиков, догорали остовы самолетов и танков.
И везде — трупы, трупы… Солдат и офицеров. С крестами и знаками отличия. Со свастиками нагрудными и нарукавными.
Стрелкового оружия валялось на земле столько, что им, наверное, можно было вооружить не одну армию.
Понуро под охраной автоматчиков тянулись бесконечные колонны пленных. Обросшие, грязные, в прожженных кителях и шинелях, оглушенные только что закончившимся адом, потерявшие веру во все и вся, понуро брели они, спотыкаясь о трупы своих же бывших однополчан.
Для пленных война уже кончилась. Но я готов поручиться: всю жизнь будут приходить к ним по ночам страшные видения Херсонеса. Херсонеса 1944 года.
— Сколько их? — спросил я моряков, державших под дулами автоматов вылезающих из-под обрыва гитлеровцев.
— Точной цифры еще нет. Но за двадцать пять тысяч уже перевалило.
— А это кто? — обратил я внимание на группу пленных, которых конвоировали отдельно.
— Командир третьей пехотной дивизии, генерал-лейтенант, командир пятого армейского корпуса, генерал-лейтенант… Мне долго перечисляли чины и звания. — Переоделись в шинели рядовых. Но свои тут же выдали…
— А какой им был смысл переодеваться?..
— Дураки, — с категорической безапелляционностью отрезал моряк. — Геббельс им головы затуманил. Думали: раз генерал, сразу поставим к стенке. Мы с пленными не воюем, хотя… — глаза у моряка потемнели. — Вы уже были в Севастополе?
— Еще нет. Завтра буду.
— Тогда сами все увидите. И злость у ребят страшная. Вы только посмотрите, что они с нашим Севастополем сделали!.
Я подошел к обрыву, спустился к воде. Всюду — сколоченные из досок лестницы. Измазанные кровью, разбитые. Это был последний путь гитлеровцев к транспортам. Последняя надежда, которой так и не дано было осуществиться: я уже рассказывал о судьбе некоторых судов, пытавшихся уйти из Херсонеса. Да вот и сейчас багровое пламя дрожит над бухтами Омега, Камышовая, Казачья: горят транспорты, суда, самоходные баржи. Херсонес стал для них последним причалом.
Невозможно описать, что собой являла в тот день прибрежная полоса полуострова. Даже на воде — трупы.
Нет ни единого клочка земли, который не был бы завален останками «непобедимых солдат гитлеровского рейха».
Вот оно — возмездие. За поруганный Севастополь. За руины тысяч городов и сел. За виселицы в Ялте. За Бекровский ров в Керчи, где пулеметами уложили не одну тысячу мирных жителей. За разрушенную Феодосию. За муки наших матерей, жен, сестер.
Нет, я слишком многое видел за последние годы, чтобы жалеть тех, кто лежал тогда на мысе Херсонес.
Окаменело сердце. И кроме жажды мщения, мщения и еще раз мщения, пожалуй, там ничего тогда не оставалось…
«Это вам за все, за все!» — думал тогда каждый.
За 27 306 расстрелянных, повешенных, сожженных гитлеровскими палачами военнопленных и граждан города.
За разграбленный и загаженный Владимирский собор, где фашисты надругались над прахом Нахимова и Истомина, Лазарева и Корнилова.
За изуверство, с которым фашисты разбили могилу Шмидта и его соратников, а останки героев разбросали по кладбищу…
Иду до боли знакомыми местами. Словно оставил их только вчера.
Останавливаюсь у огромной воронки. Да, она сохранилась. Только наполнилась водой. Здесь оборвалась жизнь нашего комиссара Михайлова.
Холмики — все, что осталось от капониров, где мы когда-то прятали свои «яки».
Та же, покрытая железным панцирем из осколков, земля. Вспомнилось, как взлетели мы тогда и из-под колес стартующих истребителей с визгом разлетались эти осколки.
Развороченные груды бетона и стали на месте знаменитой тридцать пятой береговой батареи. Сколько хлопот доставила она гитлеровцам тогда, при штурме Севастополя!
Сохранились даже землянки техсостава. Саманного домика, который когда-то занимала соседняя эскадрилья — «кудымовцы», в Казачьей бухте уже не существовало: груда пепла, обожженные доски.
Вот по этому обрыву любил расхаживать наш комиссар — «батько Ныч», поучая молодых летчиков: «Маяк оставляйте левее… Справа — камни…».
Вот здесь, по заросшей бурьяном балке мы бродили с нашим командующим, генералом Остряковым, обсуждая боевые задания.
Какой-то физически ощутимой болью сжало сердце: скольких боевых друзей уже нет! И их не воскресить, не поднять из земли и со дна моря. Не показать эту потрясающую картину возмездия…
Да, 30 июня 1942 года последний наш самолет покинул Херсонес. В Севастополь вошли немцы. Два года прошло — вот я снова стою на этой земле, где пролито так много крови моих товарищей.
Да, все это было здесь, на этой земле.
Ты достоин бессмертной славы, мыс Херсонес.
И мне не было жалко тех, кто шел в колоннах пленных. Я думал тогда о возмездии.
Уже после войны ко мне попал дневник немецкого солдата, которому чудом удалось эвакуироваться из Херсонеса, но все же сложившего голову под Кенигсбергом.
«…Многое я перевидел за войну, но такого ада, как при нашем бегстве из Севастополя, а затем из Херсонеса, нигде не было.
Трудно нормальной человеческой психике все это представить. Обычные понятия: артобстрел, бомбежка, бой, испытания здесь не годятся. Мы испытали не артобстрел, а сокрушающую все на своем пути стальную лавину. Русские самолеты превращали в месиво все, что собралось на полуострове. В воду летели танки, машины, орудия. Летели они и в воздух.
По морю плыли сотни трупов моих товарищей, еще так недавно чувствовавших себя в безопасности на „Русской Ривьере“, как мы называли Крым».
Да, они мечтали прочно обосноваться на «Русской Ривьере». Газеты рейха соревновались в изобретательности, описывая «Новую жемчужину империи», «Надежный авианосец», «Ворота Кавказа», «Ключи к Баку», «Нож, приставленный к сердцу Каспия», «Преддверие Ближнего Востока», «Путь в Индию»…
Теперь им оставалось предаваться только горестным воспоминаниям. Все было потеряно — и «нож», и «ворота», и «ключ», и «путь».
Леонид Соболев вступил в Севастополь вместе с нами. И написал обо всем увиденном сразу.
Но разве только гордостью победы проникнуты его строки. Гордость эта неотделима от горечи: «В благородном молчании доблестной воинской смерти лежал передо мной великий город Черноморского флота, уничтоженный немцами, но не сдавшийся. Я смотрел на его руины и думал о том, что дивная слава Севастополя будет вечно жить в сердцах людей.
Город на скалах — он сам стоял в двух оборонах, как скала. Город у моря — он сам несет в себе душу моря, бессмертную, гордую и отважную. Город южного солнца — он сам сияет в веках ослепительным блеском военной доблести.
И вот что осталось нынче от него: скалы, море да солнце. Да бессмертная слава, которая возродит эти груды камней».
Итак, с гитлеровской группировкой в Крыму было покончено.
Наш вклад, летчиков, в эту победу был и весомым, и зримым. Несмотря на то, что советская авиация в операции по освобождению Крыма имела решительное превосходство над авиацией противника, в ходе боев, вплоть до освобождения Севастополя, ей пришлось вести напряженную борьбу за господство в воздухе. Иначе нельзя было рассчитывать на эффективную поддержку наступающих войск.
О напряженности битвы за господство в воздухе лучше всего свидетельствуют данные о потерях вражеской авиации: в период операции противник потерял 582 самолета.
Только в период подготовки и штурма Севастопольского укрепленного района авиацией 8-й воздушной армии было уничтожено в воздушных боях 133 и на аэродромах 137 самолетов противника. Это были весьма ощутимые удары.
Немцы вынуждены были каждую неделю пополнять парк своей авиации. Особенно активно наша авиация действовала по аэродромам Херсонес и Шестая верста. Большими группами здесь наносились удары десятки раз. Были выведены из строя почти все самолеты, находившиеся на этих аэродромах.