Крепость Магнитная

— Какого черта… не видишь, засели!

Клавдия с трудом выбралась из теплого тулупа, оставшись в голубом пальто, стала помогать.

— Что там у вас под сеном? — не выдержала Галя. — Давайте снимем половину. Потом…

Не слушая ее, Трофим занокал, вскинул кнут. Лошадь, надрываясь, тянулась вперед, но тут же беспомощно отступала: не хватало сил. «В самом деле, что у них там?» — подумала Галина. Запустила руку под сено и ощутила жесткие, крупные куски угля… Вот оно что!.. Из котельной… Теперь понятно, почему не торопился Трофим с отъездом, ждал, когда стемнеет, чтобы все с кочегарами обтяпать. Но тут, конечно, не обошлось без Мотовкина. Катерина права: такой всю котельную пропьет! Негодование охватило душу: рабочие мерзнут в квартирах, а этот гад, Мотовкин, углем торгует!

— Но-о! — Входя в раж, принялся стегать гнедую Трофим. Бил по ребрам, по голове, взахлест поперек живота. Гнедая тряслась от усталости, оглядывалась на хозяина, как бы прося его убавить поклажу. — Хозяин был неумолим. Лошадь билась в оглоблях, тужилась, наконец, дернув вперед, затем вбок — вырвала кошевку из сугроба.

Клавдия поспешила на свое место. Завернулась с головой в тулуп. Трофим опустился рядом.

— Но-о, такая, разэтакая!

Галина пошла следом, полагая, что он немного отъедет и остановится. А Трофим и не думал останавливаться, торопливо понукал гнедую, хлестал кнутом.

Поняв, наконец, что он надумал, стала кричать, умоляя не оставлять ее одну среди ночи в поле. Да куда там! Он даже не оглянулся. Оставалось одно — догонять. И она, боясь потерять время, побежала.

Падала, поднималась и опять поспешала за кошевкой. Не догонит, так хотя бы из виду не потерять: не так страшно. Но кошевка, мелькнув на повороте, неожиданно исчезла, будто растаяла во мгле.

Горечь обиды подступила к горлу, выдавила слезы. Как же быть? Из-за туч выглянул тонкорогий месяц, и она различила на дороге что-то темное. Не зверь ли? Слыхала, по ночам в степи рыскают волки. Замерзли ноги, надо идти… Да и до Михайловки уже близко… Будь, что будет!.. Подхватилась, пошла и тут разглядела санки, узел на них…

Избавившись от неугодной попутчицы, Трофим выбросил на дорогу весь ее жалкий скарб.

Увязая в снегу, тяжело дыша, тянула санки, шла. Никогда не думала, что этот Глазырин так жестоко поступит с нею. Даже, когда поняла, что он уходит, понадеялась на Клавдию: не даст она, Клавдия, измываться над женщиной. Но муж и жена одним миром, выходит, мазаны! Напугались, вдруг попутчица выдаст…

Впереди вспыхнул огонек. Михайловка?.. Заторопилась. Огонек вроде близко, а стала идти — где он там! Блеснет, и опять не видно. Усиливался ветер, крепчал мороз. Подумала: «Вот так же на войне — дождь, снег, а солдаты идут». Платон писал, как трудно воевать в болотах. Ни окоп вырыть, ни просушиться — вода, грязь… Где он сейчас, Платошка? Из письма, полученного месяц назад, можно было понять — под Ленинградом. Так ли? Он — моряк, и его могли перебросить на юг, под Севастополь, где идут страшные бои. Дрогнет, наверное, как и она, на холоде? Нет, нет, ничего с ним не случится. Он уже прошел одну войну — ловкий, сильный…

Опять мигнул огонек и уже рядом. Из мглы выступила изба — приземистая, с одним крохотным оконцем. Дотянулась до стекла рукой — тишина — никто не откликнулся, не спросил, что ей нужно; подошла к другой, к третьей — люди словно вымерли. Мужиков, понятно, нет, а бабы — боятся. Вот и конец улицы. Неужели никто не откроет? Галина так озябла, что не чувствовала ног. Забарабанила в окно, затем в дверь:

— Помогите!.. — в отчаянии закричала она, обливаясь слезами.

В окне блеснул желтый, еле пробившийся сквозь замерзшее стекло, свет! А немного спустя — глухой женский голос:

— Кто там?..

51

«Как дальше поведут себя немцы? Удастся ли остановить их, повернуть вспять… Кто знает?» — раздумывал Порфирий Дударев. Фашисты почти у стен Москвы, а в Красной Армии мало танков, не хватает самолетов. Хорошо, что оборону Москвы возглавил генерал Жуков! Да и кто еще мог возглавить? С именем этого полководца связано недавнее поражение немцев под Ленинградом. В тяжелый момент истории, когда вот-вот должно сомкнуться кольцо блокады, Жукову выпало на долю принять Ленинградский фронт. В короткое время он сумел основательно расстроить далеко идущие вражеские планы. Ни погодные условия, ни превосходство немцев в некоторых видах оружия, ни сама сложность обстановки — ничто не помешало ему развернуть контрнаступление и нанести по врагу ряд чувствительных ударов.

Дударев верил, войска Жукова не пропустят немцев в Москву так же, как не пропустили их в Ленинград; как два года тому назад не пропустили японцев в Улан-Батор!.. Он не умалял смертельной опасности, нависшей над Москвой, но и не мог допустить даже мысли о ее сдаче. Готов был с оружием в руках стоять за нее насмерть! Так он писал в своем заявлении в военкомат, в котором просил отправить его на фронт в войска генерала Жукова.

Эти его намерения исходили из самых глубоких убеждений. Не мог он не волноваться, не переживать; не мог не думать о пылающих городах и селах, о том, как наряду с армией идут в бой и умирают плохо обученные ополченцы, как сражаются с ненавистным врагом женщины и дети. Казалось, еще немного терпения, и он будет там, среди них, — в огне, в дыму, где решается судьба Родины.

…Бежали дни, недели. Прошел месяц, а Дударева никто не вызывал, не предлагал ехать в действующую армию. Как же так? Может, заявление не попало в военкомат? Затерялось?

Когда он вернулся с работы, жена сказала:

— Молчишь, живого слова от тебя не слышно. Что-нибудь случилось?

Помотал головою: нет, на главном посту все в порядке. Объяснил все усталостью, предчувствием, что скоро и его могут отправить на войну.

— Да, война… — с грустью в голосе отозвалась Варя. — Многим уже не вернуться… Вчера в девятый барак похоронку принесли. Ты знал, наверное, каменщика Игнатьева. Худенький такой, все торопился: не ходил, а бегал. Жена с тремя детьми осталась, младшему — два месяца.

Порфирий ничего не ответил. Молча обнял Варю за плечи, прижал к груди:

— Если меня призовут, как ты будешь одна?

— Так и буду, как все. Сколько их, солдаток в городе! Работают, растят детей…

Иного ответа он не ждал. За жену можно быть спокойным. Заговорил о долге каждого мужчины — не посрамиться перед Родиной. Кто же из мужчин смирится с тем, чтобы враг топтал его землю, убивал, вешал, измывался над невинными людьми! На это способен разве что трус или негодяй! Проклятье каждому, кто не разделяет этой святой заповеди!

Наутро, придя на работу, Дударев почти всю смену молчал. Думал. Неужели так и не исполнится его желание? Он не заметил, как на главный пост поднялся новый начальник цеха Савелин, как остановился поблизости от него и стал наблюдать. Порфирий действовал ловко, уверенно, целиком отдавался делу, и сейчас ему просто некогда оглянуться. Лишь превратив очередную болванку в броневой лист, поднял голову, расправил плечи и, увидев начальника, поздоровался. Но тут же опять взялся за контроллеры: на него надвигалась новая раскаленная глыба. Савелин с восхищением следил за его действиями: ни одного лишнего движения, слаженно, четко, как по нотам. Невольно подумал: «Большой мастер!», а вслух оказал:

— После работы зайдите ко мне.

Савелин пришелся по душе коллективу блюминга. Передовой инженер, у которого есть чему поучиться. Хозяин своему слову. Прост и чуток в обращении с рабочими. В общем, никакого сравнения с гордецом и демагогом Сарматовым! Дударев заметил — общение с Савелиным всегда интересно: он много знает и умело передает свои знания другим. Даже простой разговор на обыденную тему получается у него глубоким и поучительным.

Кончив работу, Дударев сполоснулся под душем, деловой, сосредоточенный, направился в контору. Поднялся на второй этаж и встретил Савелина на лестнице. Начальник не стал приглашать его в кабинет, отвел чуть в сторонку: