Крепость Магнитная

Повернулся, пошел, смотря в землю.

На узкой тропке чуть было не столкнулся с женщиной. Не поднимая головы, отвернул вправо, чтобы разойтись, но и она почему-то свернула вправо. Отшатнулся в другую сторону — и она туда. Выпрямился — и оказался лицом к лицу с Линой.

— Еще в заводоуправлении тебя окликнула, но ты даже не оглянулся! — сказала она. — Целый час ждала…

— А зачем меня ждать?

— Смеешься! Тебе хорошо, а я измучилась… Все время хотела повидать тебя…

По ее лицу пробежала тень не то жалости, не то обиды. Казалось, она несчастна. Но говорить с нею не хотелось. Зачем?..

Между тем ее улыбка уже сделала свое. Улыбнувшись, она становилась неотразимой. Велико искушение — ответить тем же, но Порфирий лишь прикусил губу. Понял: играет, как артистка — глаза смеются, а душа плачет. И главное, старается не показать, скрыть эти свои душевные муки, хотя, ну, конечно же, знает, что это невозможно.

— Мне пора, — сказал Порфирий.

— Погоди, — взяла за рукав. — Испугался. Не бойся, не съем.

Будто ничего не слышал, молча побрел в сторону бараков. Незачем ему в разговоры вступать. Но едва поравнялся с клубом строителей, как она догнала его, преградила дорогу, заговорила, как бы извиняясь:

— Зря сердишься. Не виновата я… Я готова была переехать к тебе, но родители, ты же знаешь, какие они. Купили билет на поезд — и меня в Свердловск, к тетке, будто она больна… Меня просто обманули. Теперь я все поняла. Если бы тогда знала…

Она говорила и говорила, но ни словом не обмолвилась о том, как, уезжая, прихватила адрес Леонида Мойсеновича, который уже полгода работал в Свердловском театре и не переставал писать ей. Две недели гостила у тетки и почти каждый день встречалась с артистом.

Когда уезжала, он пришел проводить ее, принес крохотный голубой цветочек, поцеловал в губы и просил пока ему не писать, так как собирается на гастроли, а куда — и сам не знает, может, даже на фронт. Но она все же написала ему два письма — одно на Уральский переулок, где он снимал комнатку, другое — в театр. И, не получив ответа, злилась.

Теперь же, стоя перед Порфирием и держа его за пуговицу, спрашивала:

— Если бы тогда я дала телеграмму из Свердловска, ты бы встретил меня?

— Нет, — отрезал он.

— Фиша! Не узнаю тебя… Ты ведь любил… да и сейчас… Что, скажешь, нет? — Она смотрела ему в лицо, не отводя своих острых глаз. — Знаю, женат. Ну и что ж такого!..

Темнело. Подул резкий ветер, посыпался снег. Порфирий решительно повернулся и, не прощаясь, пошел домой.

Сталина стояла одна, думала… О чем? Наверное, все о том же: о несостоявшейся любви, о быстро бегущей жизни; еще, кажется, не жила, а уже на третий десяток повернуло.

— Где ты так задержался? — спросила жена Порфирия, когда он вернулся домой. — Два раза на площадь выходила, думала — встречу.

Взяв жену за руки и смотря ей в глаза, он с необыкновенной радостью заговорил о том, как только что был на беседе у директора завода. «Понимаешь, произошло такое… нет, ни за что не догадаешься! Можно сказать, непредвиденное… В общем, предложил стать начальником смены…

— Да ты ж еще…

— Директор знает. Это, говорит, не страшно, защитишься!

Порфирий почти дословно передал жене свой разговор с директором. Но ни слова не сказал о своем письме в военкомат, о том, как собирался уйти на фронт. Умолчал и о встрече с Линой. Варя ходила последние месяцы, и ее нельзя было расстраивать. Он любил ее, как никого на свете, и решил, что лучше промолчит. Но когда-нибудь после обязательно все расскажет.

Они еще сидели за столом, когда в дверях показался Антонио. Не ступив на порог, он поманил Порфирия в коридор. Был он бледен, взволнован. Повел друга в свою комнату, усадил на койку и доверительно, хотя с некоторой опаской, заговорил о письме брата Умберто, которое получил сегодня.

— Из Италии?

— Нет. Брат находится в русском госпитале.

— Как?.. Помнится, ты говорил…

— Да, он жил в городе Эмилии. Там его и призвали в армию, послали на русский фронт. Муссолини опасался, что немцы быстро завоюют Россию и ему ничего не достанется.

Антонио развернул письмо-треугольник, какие ежедневно приходят во многие семьи города. Подал Порфирию: «Вот оно». Взглянув на неровные, растянутые строчки, Порфирий вернул его назад:

— Переведи, если можно.

— Затем и позвал! Ты мой старый друг и должен знать все. Все до капельки. Должен понять, брат Умберто не фашист. Его, как и многих, мобилизовали. Я это говорю, чтоб ничего такого… понимаешь? Мы с тобой — коммунисты…

— Не надо волноваться, — сказал Порфирий. — Выпей воды. Успокойся.

Отхлебнув из кружки, Антонио развернул треугольник и медленно, с остановками, стал переводить.

«Я лежу в русском госпитале. Наша дивизия «Торино» разбита. Многие солдаты погибли и уже никогда не вернутся в Италию. Их могилы под городом Никитовка… Там ранило меня, я не мог отступать. Лежал на дороге, и никто из пробегавших мимо итальяно не хотел помочь мне. Не в силах двигаться, я плакал и ждал смерти.

К ночи бой затих и стало невыносимо холодно. Не знаю, как я не умер той ночью. Двое моих друзей, лежавших рядом, замерзли. Утром меня нашла крестьянка. Привела солдат… Я думал — русский убьет, а он отвез меня в госпиталь. Русский врач хорошо лечил меня, потом сказал — гангрена.. По его лицу я понял — это смерть. Молился и плакал. Мне очень хотелось жить, и врач сказал, он сделает все, чтобы я жил.

К вечеру я пришел в себя и прежде всего подумал об операции, потянулся рукой к ногам и… сперва не поверил. Помню, закричал: «Ноги, где мои ноги!»

Голос Антонио дрогнул:

— Будь ты проклят, Муссолини! — рыдая, он повалился на койку, потом, отлежавшись, стал спрашивать, куда и как надо писать, чтобы стать бойцом Красной Армии. — Ты знаешь, скажи, друг! Я должен идти и убивать фашистов! Должен отомстить за брата, за Италию… За все страдания людей!

Умолкнув, он опустил голову. Молча сидел возле него Порфирий, не зная что посоветовать. Вдруг обнял его, прижал к себе:

— Не надо нам никуда ехать. У нас тут свой фронт. Мы с тобой на боевом посту.