Крепость Магнитная

На трамвайной остановке толпа, сутолока. У каждого свои дела, свои заботы — всем надо ехать — и единственный вагон без прицепа люди брали штурмом. Не торопился лишь старый казах. Подобрав под себя ноги, он сидел на траве в теплом стеганом халате и не без удивления разглядывал трамвай.

— Случайно моряка не заметили? — спросила Галя. — Красивый такой… Матрос… Понимаете?

— Давно сидел зыдесь. Транвай никогда не видел. Умный человек придумал, — отозвался старик.

— Матрос, говорю, не проходил?

— Нет, нет, зачем неправда говорить, восемьдесят лет на свете живу, никакой транвай не видел. Сколько людей повез — ни коня, ни верблюда не надо.

— Моряк, понимаете, моряк!..

— У меня ухо болел, ничего не слышу… А транвай — хорошо! Ни копя, ни верблюда…

Расстроенная, вернулась в зал ожидания, опустилась на жесткую, пропахшую карболкой, скамью. Что же случилось? Опять вынула из сумочки телеграмму: «Жди двадцать первого, двадцать второго». Что ж, все правильно. Завтра она снова приедет на вокзал. Сегодня же — выспаться: без сна смену не выстоять.

Добралась домой сравнительно быстро. Завесила окно черным одеялом, легла в постель, но еще долго не могла уснуть. Тревожили мысли о нем: не дай бог, что случилось! Да нет же, что это она, все будет хорошо. Не приехал сегодня, будет завтра. Нелегко, наверное, с пересадкой в Москве. Да и без гостинцев он не может.

Вздремнула под вечер, но тут у дома заиграла гармонь, и резкий высокий голос пропел:

И совсем стало не до сна. Узнала по голосу Ваньку Сучкова. Озорник. Хорошо, что его в армию забирают — человеком вернется. Подошла к окну, приподняла одеяло: на улице темно. Растаяли голоса, не стало слышно гармони…

Спала не более трех часов: зазвонил будильник, вскочила с постели, стала одеваться: не опоздать бы на работу!

После смены было собрание, а когда оно кончилось, Галина решила домой не ехать: посидит возле электростанции, у пруда, подышит свежим воздухом и отсюда — прямо на вокзал. А там скоро выходной — отоспится. И опять не могла не думать о Платоне, о новой встрече с ним. Казалось, после того, как не дождалась его со службы, смотреть на нее не станет, а он такой же добрый, ласковый, по-прежнему боготворит ее. Какие письма пишет!.. А еще до слез трогает его внимание к Аленке… Да если бы знала тогда, за сто верст обошла бы этого дурака, Вадима!

Поезд из Москвы почему-то опаздывал. А когда показался, стал приближаться, Галина, улыбаясь, поспешила ему навстречу: Платон должен увидеть ее непременно веселой! Давая гудки, паровоз тихо подтягивал состав. Волнуясь, Галина готова была крикнуть показавшемуся в окне машинисту: скорее! Мало того, что опоздал, так еще и здесь растягиваешь! Пропустив первые вагоны, остановилась: вот-вот появится Платон, ступит на землю, и она, забыв про все на свете, бросится в его объятия.

Один за другим сходили пассажиры, пустели вагоны, а его не видно. С болью сжималось сердце, и эту его боль, казалось, ничем не унять. На глазах выступили слезы. Прикрыла лицо ладонью, отвернулась: такова, видать, ее женская доля!

Вернулась домой страшно уставшая, но все еще питающая надежды. Уверяла себя: ну, конечно же, задержался в Москве! Там у него — знакомые. Приедет, не может быть, чтобы не приехал. Иначе, зачем же телеграмму давать. Глянула в зеркало и ужаснулась: у виска — седой волос. Всхлипывая, упала на койку…

Когда успокоилась, прежде всего подумала об Аленке. На левом берегу она — в круглосуточном садике. Сюда-туда — двух часов мало. Но взять ее на выходной крайне необходимо. Жутко одной в комнате, с ума сойти можно! И опять побежала к переправе, будто от этого зависела вся ее жизнь.

Ворвалась, как вихрь, в помещение детского садика, заявила — пойдет с дочкой в кино и боится, как бы не опоздать. А у самой сердце чуть не выскакивает.

Аленка шла рядом в красных ботинках, которые еще зимой пришли в посылке из Ленинграда. Она весело щебетала, а мама больше молчала. Едва подошли к причалу, как оттуда, с правого берега, показался катер. Вот кстати! Но странно, катер летел по гладкому плесу, и на нем не было ни одного пассажира. Впустую. «Не имел права», — подумала Галина.

Пристав к пирсу, перевозчик выскочил на берег и как-то необычно, с болью, произнес:

— Немцы перешли границу!.. Бомбили!..

44

Григорий Иванович Носов выехал за город с вечера с тем, чтобы, отбросив на время все заботы, заночевать в горах, провести наедине с природой весь выходной день.

Он стоял на берегу озера и смотрел на огненный шар солнца, который незаметно катился куда-то в бездну за безлесые вершины Уральских гор. На минуту представилось, будто это не солнце, а огромный стальной слиток, только что вынутый из нагревательного колодца, и его толкает кто-то невидимый под валки блюминга. Валки уже вертелись в его воображении, сыпались искры, лилась вода, вырываясь из труб-охладителей. Директор явно слышал ход мощного блюминга, на котором побывал вчера.

— Фу, черт! Мало того, что снятся плавильные печи, так еще и это… Совсем заработался.

Смеркалось.

Мгла окутывала горы, и они становились серыми, расплывчатыми. Светилось лишь озеро. В трех шагах от берега замерла рыбачья плоскодонка. Серебряными рублями выглядывали из воды звезды.

Хотелось, ни о чем не думая, просто брести берегом, слушать тишину, дышать настоенным на хвое целебным воздухом. Но как ни странно, сила привычки тянула опять на завод. Там начиналось внедрение новых методов выплавки стали, и этот процесс лучше бы не выпускать из поля зрения. Да что поделаешь, устал.

Под ногами хрустнула ветка, стараясь не шуметь, осторожно вышел на тропку. В немом молчании заснули высокие стройные лиственницы. Стоя по шею в воде, дремал камыш. Лишь оттуда, из глубины чащи, неожиданно донесся крик филина. И опять ни шороха, ни всплеска.

Григорий Иванович подошел к домику, в котором остановился, сел на камень возле крыльца. Шепот ночи опять заворожил его. Как все это не похоже на ту повседневную, полную шума и грохота, его заводскую жизнь. Приезжать бы в этот рай почаще! А то взять отпуск и побродить с ружьишком по склонам, где в пропахших чилигой колках живет русак, встречается тетерев.

И опять мысленно уносился к вечно ревущим домнам, пылающим мартенам, к грохочущим станам, давно и бесповоротно вошедшим в его сознание, ставшим его желанием, первой необходимостью, любовью и страстью.

Заснул лишь под утро.

А когда встал, над горами уже стоял высокий солнечный день. Начиналась духота: ни ветерка, ни малейшей ряби на озере. Тишина. Как можно было не искупаться! Окунувшись в воду и поплавав, Григорий Иванович вышел на чистый, песчаный берег, стал тщательно вытираться большим мохнатым полотенцем. Красота! В это время и подошел к нему башкирский паренек, видать, пастух:

— Слыхал? Гитлер, война!..

— Какая война? — и тут увидел шофера Сашу Савенкова, с которым ездил вот уже более двух лет.

— Григорий Иванович! Григорий Иванович! — кричал шофер. — Передали по радио!.. Сегодня в три часа ночи!..

— Машину! — приказал директор.

Не прошло и пяти минут, как «эмка», выскочив на плохо наезженную, проселочную дорогу, понеслась в город. Кренясь и подпрыгивая на выбоинах, она вытряхивала душу.

Директор хватался за сиденье, молчал, а шофер, не сбавляя скорости, жал на всю железку.

Через час на партийном активе собрались командиры производства, инженеры, мастера, рабочие, началось обсуждение вопросов, связанных с выполнением мобплана. Взяться сразу за перестройку работы в соответствии с теми задачами, которые поставила война, было не так просто.

Ввести этот план в действие означало — взяться за выполнение невиданных доселе огромных задач, взвалить на плечи рабочих, на свои собственные плечи еще большую ответственность, напрячь все силы, удвоить работоспособность каждого, кто еще оставался дома.