Намерение!

Тут-то, как заметили внимательные, и зарыта собака долговечности (а также и коротковечности).

Ну, это так, общая картина, которая вырисовалась из наблюдений за родными и близкими. Потому-то, повторяю, не соглашаюсь я с теми учеными, которые считают, будто память закодирована в молекулах, которые, словно иголка со смертью, кроются в рибосомах, которые заныканы в нейронах, которые спрятаны, в свою очередь, в голове и т. д.

Мое пояснение, понятно, упрощенное. Но если взять его как модель, становится понятно, почему так легко припоминаются одни вещи (им соответствуют незашлакованные, активные части тела), но совсем забылись другие (соответственно, затвердевшие, обесчувствленные участки). Онемевшая часть системы, точно так же, как и неразвитый мускул, не слушается.4

Подумал-подумал я, да и разрешил ученым быть правыми. В самом деле, пускай будут синапсы, пусть звучат нейронные ансамбли, я готов поверить даже в РНК.

Я понял простую вещь – наша с наукой драма в том, что мы пребываем по разные стороны презерватива. Они подходят к этому извне. Распиливают кому-нибудь кумпол, вставляют туда термометр, меряют, взвешивают – исследуют, одним словом. Я же, наоборот, разглядываю всю систему изнутри, со всеми последствиями, а именно: упрощением, усложнением, подтасовыванием, перекручиванием, очковтирательством и прочими недостатками, присущими человеку с нераспиленной башкой.

Уверен: нам с наукой было бы о чем поболтать, если бы мы заинтересовались друг другом. Взаимовыгодное сотрудничество. Благодаря науке я мог бы открыть в себе то, что обычно спрятано от глаз – точно так же, как с помощью зеркальца можно узреть дырку в заднице.5

В одной книжке я вычитал историю про почтенного мужа, профессора лингвистики из какого-то московского института. Подозреваю, у профессора тоже были перспективы заиметь феноменальную память. Но на беду – с ним случился перекос. Специфические расстройства психики – боюсь, они мне тоже могут угрожать, если не соблюдать техники безопасности. У профессора, вдобавок к прочему, развилась еще и болезнь Альцгеймера, однако она была только фоном.

Основной проблемой стал своего рода распад восприятия. Например, ему казалось, что перчатка – это не целостный предмет, а грандиозное нагромождение различных структур и качеств: волокон, отверстий, плоскостей, параболических контуров, векторов натяжения, тепла и покалывания. Чем дальше, тем больше измельчение. Порой у него наступало прояснение, и он снова воспринимал предметы цельными. Зато когда болезнь одолевала, профессор не мог выполнять элементарных вещей. Можно только догадываться, в каком жутком пространстве болтался этот бедолага: наедине с неопознанным, холодным и бесчеловечным Чем-то. Приходилось все начинать с чистой страницы, без учителей, рассчитывая исключительно на собственные силы и ведя отсчет от некоей точки в себе.

Я так и не узнал, чем закончилась эта история. Жив ли этот уважаемый лингвист и поныне, и если жив, то как себя чувствует? Мысленно передаю привет. С уважением, Петр.6

Память можно описывать разными хитрыми моделями. Например, кое-кто уже задолбался разводить народ на то, что воспоминания – в ощущениях, то есть в теле. Только не тупо так – вроде бы, если кому-нибудь отрезать ухо, он забудет, как звали его отца [3] .

Все это гораздо более тонкие сферы – даже не знаю, возвращаются ли оттуда человеческие слова… а если возвращаются, то похожи ли все еще на самих себя?

Поэтому попробую объяснить на пальцах. То есть – картинкой. Я заметил ее, листая учебники по психологии. И подумал: вот оно!

Посмотришь раз – и видишь молодую девицу. Глянешь снова – видишь старушенцию.

А что нарисовано взаправду?

Припоминать, по-моему, – это опознавать в хаосе чувств одну из картинок: дамульку или бабульку, воспоминание А или воспоминание Б. Действия, которые мы не можем припомнить, – это «утраченные» смыслы, которые мы никак не выловим из рисунка-загадки. А можно ли увидеть два изображения одновременно? Не видеть ни одного изображения, а видеть картинку-как-она-есть?

Вот теперь есть смысл рассказать про один эксперимент и его необычные результаты. Слушайте и смотрите.7

Однажды я зашел довольно глубоко в лес; может, пересек межу Вовчуховского лесничества, да и вышел на Турковское. Дальше на юг, до Закарпатья, горы становились все более мощными, а заодно – голыми. Хребты их покрыты черникой и камнем, испещренным лишайником космических цветов: салатным, оранжевым, фиолетовым. Я любил и такое, но предпочитал лесистые холмы, где в прошлогодней листве бегут ручейки.

Именно в такой живописной местности я и остановился отдохнуть. Постелив на камень сложенный вдвое свитер, присел и слегка задремал. Еще раньше я замечал, что дремота способствует ярким вспышкам памяти. Стоило расслабиться, вжиться в место, как перед глазами сами начинали ползти воспоминания. Говоря языком рисунков-«загадок», моя память что-то беспорядочно «узнавала» в себе, и я следил за ее бесцельными играми внутренним зрением.

Стало интересно, что будет, если я буду удерживать внимание на нескольких воспоминаниях сразу.

Память вмиг включилась – мы с братом сажаем бархатцы, ему семнадцать, мне всего десять. Мои руки в грязи – брат льет воду в ямку, а я втискиваю туда корешок рассады. Воспоминание дышит свежестью. На небе – светлые облачка. Брат разгибается, оглядывается на окна кухни. И достает из кармана рубашки погнутую сигарету – я с Вишенкой в клубе, танцуем «медляк» под самодельную светомузыку. Удивленно (вижу перед собой, понимаю) припоминаю, что в зале почти все пьяные. Мне уже пятнадцать, я возбужденный: горячему пенису тесно в джинсах. Я опускаю руки с талии Вишенки немного ниже. Это не приносит утешения. Она тоже в тугих джинсах, и мои ладони ощущают лишь твердые карманы. Тогда я – решаю присесть на камень, так как чувствую, что уже изрядно утомился. Вытаскиваю из мешка шерстяной свитер. Складываю вдвое и застилаю место под задницу. Возле ног журчит тонкий ручеек, нежный, словно девочка, – не отпуская воспоминаний, отвлекаюсь на миг. Потрясен тем, что последнее воспоминание, возникшее всего четыре минуты назад, такое же далекое и яркое, как и те, которым год или пять лет. Снова погружаюсь в дремоту, и воспоминания изливаются сами собой, полные и насыщенные деталями, которых никогда не замечал: Василь пускает носом сигаретный дым и говорит: смотри, Петро, я дракон. Переживаю искреннее восхищение братом, меня поражает его взрослость и внутренняя правильность, мне очень нравится мой брат, а когда он курит эту сигарету, то вообще кажется человеком, изведавшим правду мира, легонько покусываю Вишенку за ухо и пытаюсь страстно поцеловать, мне очень хочется вывести ее сейчас же во двор и натянуть по полной программе, но Вишенка отворачивается. Кладет мне руки на шею, но отворачивает лицо, мне это не нравится, и я начинаю тупо закипать. Хочется заломить ей руки за – погружаюсь в воспоминание, вслушиваюсь в шепот воды в прошлогодних листьях, кайфую от желтого света, который не сверху мчится, а наоборот, лучится из-под земли – хочу вернуться назад в статус-кво, но ошеломленно осознаю, что не способен различить, какой момент – теперешний. Они все теперешние, они все происходят одновременно, каждый полный и живой, даже чувствую себя расщепленным на четыре независимых взгляда, каждый из которых – однозначно мой единственный. Звучит оглушительный, словно замедленный, металлический хлопок. Тяжелая вспышка голубовато-серого, от которой я весь содрогаюсь. Дезориентированный, не могу даже определиться, где голова, где яйца, но звонкий удар, пришедший откуда-то с расстояния в тысячу километров, оказывается ударом тела о землю – это ж надо такому случиться, чтобы я шлепнулся с камня, мордой прямо в ручеек! Меня било и трясло, тело затекло и кипело газировкой, в ушах звенело.

Прошла, может, одна минута с начала эксперимента, а показалось – прожил полгода.Без видимой причины навалились тоска и отчаяние. Казалось, эти полгода (неужели это вправду длилось всего минуту?) я прожил совсем другой жизнью – яркой, полнокровной, реально-непостоянной. А теперь я тут и ничего не могу припомнить, не могу воссоздать это состояние насыщенности. Было очень горько. Я промыл глаза, протер шею, и стало немного яснее. Горы стали горами, а реки снова стали реками.