Страница 32 из 36
– Гильермо Эстебан говорит, что спорт закаляет тело.
– Интересно, как мне в жизни пригодится умение носиться очертя голову с одного раскрашенного клочка земли на другой за надутым пластиковым орехом?
– Еще Гильермо Эстебан говорит, что тяжелая игра с сильным соперником закаляет характер. Она превращает детей в мужчин.
– А что, если я не спешу стать мужчиной?
Чучо фыркнул.
– Оно и заметно!
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего обидного…
– Придушу!
– Ладно, отпусти. Ты знаешь, о чем я. Мурена на тебя обижается. Барракуда на тебя обижается. Они вообразили, будто обе настолько хороши, что ты не можешь выбрать одну из двух. Хотя и не возражают составить равносторонний треугольник… Но менято не проведешь!
– Что ты себе придумал!
– Я вижу, что тебе на обеих попросту наплевать.
– Это сильно сказано.
– Хорошо: ты относишься к ним, как к своим парням, и не намерен както менять это положение вещей.
– Я просто не встретил ту, что мне понравится.
– И что с того? Я тоже не встретил. Феликс Эрминио не встретил. Оскар Монтальбан не встретил. Никто не встретил. Это не мешает каждому из нас целоваться с девчонкой, а то и с двумя.
– А то и с тремя…
– Это уж как повезет.
– Я же говорю: я подругому устроен…
– Ну, не настолько же! Между прочим, – Чучо понизил голос. – Новенькая с севера действительно ничего себе. Она – с севера, ты – Север… А?
– Я Северин.
– Никакой разницы.
– Да ну тебя!
– Ты просто долговязый балбес, Север. Девчонки готовы вешаться на тебя, как на рождественскую елку – благо, высоты достанет для всех игрушек. Эх, мне бы твой рост… А ты только мычишь, как бычок в загоне: не хочу, не буду, не встретил… Что тебе стоит поманить ту же Мурену пальцем и сводить ее ночью на пляж?
– Зачем? Чтобы доставить тебе удовольствие?
– Да нет же – себе. Ой, только не прикидывайся дурачком. Ты, главное, посмотри ей в глаза и скажи таким знойным басом, с придыханием: «Мурееена…» А дальше она сама все сделает, намного лучше, чем ты… Нет, не выйдет: у нас все пляжи забиты парочками. Лучше тебе угнать катер в Бенидорм, на Плайя де Леванте.
– Нет такого женского имени – Мурена! Почему ей не хочется, чтобы ее звали Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар?
– Привет, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар, – захихикал Чучо. – Пойдем поныряем ночью, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар!.. Вот фигнято! Попробуй такое выговорить, да еще с придыханием. «Эксальтасьооон… Гутьерррес…»
– Глупости. Ничего я не хочу выговаривать придушенным басом. Ни с кем я не хочу нырять. Тем более ночью.
– А чего же ты хочешь, дурень?
– Не знаю. Не решил еще. Пока я только начинаю, кажется, соображать, чего мне точно не хочется.
– И чего же тебе не хочется, балда здоровая?
– Я уже сказал: играть в фенестру и шляться с Муреной по ночному пляжу.
Чучо долго обдумывал эту мысль. Потом неуверенно спросил:
– А как насчет Барракуды?
К счастью, в дверь со знакомой деликатностью постучали, и вошел учитель Нестор Кальдерон. Как всегда, во всем черном, что делало его похожим на католического священника. Только вместо белой вставки на шее был шелковый, черный с белыми рябинками, платок. Чучо сейчас же вскочил, что же до меня, то я и без того вот уже с полчаса торчал во всю свою длину возле окна.
– Гм, – сказал учитель Кальдерон. – Не помешал?
– Нет, учитель, – ответили мы вразнобой, а я даже попытался судорожно, без особенного успеха, привести в порядок свое лежбище.
– Просто шел мимо, – объяснил учитель Кальдерон, словно оправдываясь. – Решил заглянуть. Ты ведь знаешь, Севито, я редко злоупотребляю твоим гостеприимством…
– Знаю, учитель, – признал я.
– Чучо, дитя мое, не будешь ли ты настолько любезен…
– Я как раз собирался уходить, – объявил Чучо.
– Тем более, что тебя ждут в Пальмовой аллее.
– Мурена, – фыркнул я.
– Насколько мне известно, это сеньориты Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар и Линда Кристина Мария де ла Мадрид…
– И Барракуда, – негромко уточнил я. – твой жребий жалок, друг мой.
– Так я пошел, – сказал Чучо, который так не считал.
– Конечно, Чучо, – величественно кивнул учитель. Подождал, пока дверь закроется, и только тогда прошел и сел в свое самое любимое в моей комнате кресло возле стеллажа с кубками и икебанами. Потом посмотрел на меня снизу вверх вечным своим невозможно добрым взглядом, под которым сразу хотелось измениться в лучшую сторону, и спросил, как обычно: – Поговорим?
– Поговорим, учитель, – ответил я, присаживаясь на подоконник.
– Хочу сказать тебе, Севито, как мужчина мужчине… твой последний пас был излишне энергичен.
Я обреченно вздохнул. Мне предстояло услышать этот упрек еще не раз.
– Впрочем…
Коль выйти в поле вы, чтоб биться,
Вы бились, нет тут оговорки,
И невозможна клевета. [12]
Но не это важно. Если хочешь знать, это вовсе не важно. Человеку в жизни вовсе не обязательно владеть искусством точного паса. У меня такое ощущение, что ты и сам недавно пришел к такому заключению.
Я еще раз вздохнул.
– Но! – сказал учитель, воздев указательный палец.
И стал учить меня жизни, для чего, собственно и явился.
3. Появляется Антония
Не скрою, я боялся следующего дня. «Архелоны» проиграли не просто матч – они вылетели из чемпионата Студенческой Лиги. Мне казалось, что все, кому не лень, станут показывать на меня пальцем и презрительно фыркать: мол, это как раз и есть та самая каланча, изза которой «Сан Рафаэль» так опозорился на всю Лигу!.. Самое противное, что у них были на то все основания. Конечно, мы и раньше продували, но никогда еще на моей памяти не было такого разгрома.
Однако, все обошлось. Уже на Абрикосовой аллее ко мне подкатили два птенца из младших групп, прощебетали чтото вроде: «Вчера ты отдал слишком сильную передачу, эль Гигантеско…», а затем попросили расписаться на бейсболках. Я ощетинился в ожидании подвоха и спросил, кто их надоумил. «Хуан де ла Торре, который Мануэль», – ответил птенец покрупнее, бесхитростно хлопая выцветшими ресницами, а другой, задыхаясь от рвения, перебил его: «Хуан Мануэль де ла Торре сказал, что мы непременно выиграли бы, если бы у нас было четыре живых раптора, и тренер так не загонял бы нашего эль Гигантеско дель Норте…» Конфузясь и воровато озираясь, я достал цветное стило, настроил его на радужный режим и вывел малышам на макушках свое имя. Там уже красовались росчерки братьев де ла Торре. Уже за спиной я услышал их театральный шепот: «Это что за загогулины?» – «Русские буквы, дурачок, он же русский!..» Птенчики ошибались. Я оставил им автограф на прописном эхойлане.
Все, кого я повстречал тем утром, говорили мне примерно одно и то же: слишком сильно… но ты не переживай… вот было бы четыре раптора, а не три… Ну и ладно.
На поляне для занятий, в пальмовой роще ФейхоиМонтенегро, я расположился рядом с Чучо. Мурена, которая тоже рассчитывала на мое соседство, артистично надулась, а вреднюга Барракуда чтото зашептала ей на ушко. Оскар Монтальбан, чью внешность не мог испортить даже синяк под глазом после вчерашней бойни, ворковал с красоткой Беатрис Гомес. Близнецы де ла Торре в четыре руки чтото чертили на квадратном листе бумаги, подозрительно напоминавшем игровое поле фенестры формата «сесквин». Потом вошел учитель Мартин Родригес, могучий серебрянобородый старец, с серебряными кудрями до плеч, в просторных белых одеждах, и на поляне стало намного светлее, чем было. Когда я увидел его впервые, то подумал, что именно так должен выглядеть Господь. Но учитель Родригес не был даже праведником. За воротами колледжа он курил огромные сигары, прикладывался к черным плетеным бутылям самого сомнительного содержания, а подружек у него было побольше, чем у красавчика Оскара, и ни одной моложе шестидесяти лет… Он обвел аудиторию пронзительным взглядом изпод насупленных бровей, отыскал меня…»Ты вчера был хорош, друг мой Севито, но этот твой последний пас… мда… гм… Что же, юные сеньоры и сеньориты, поговорим на более приятные темы, а именно…» И мы стали обсуждать энергетический кризис 2054 года, хотя ничего приятного в нем не было – по крайней мере, для тех, по кому он проехался целую бездну лет тому назад.