Страница 33 из 36
А потом был семинар по полиметрической математике, в которой я ничего не понимал изза недостатка пространственного воображения. Эти дурацкие метаморфные топограммы, эти геликоиды и вортексы… Тот же Чучо чувствовал себя среди них как морской конек в зарослях ламинарии; даже глупенькая Барракуда не раз предлагала мне свою помощь, и я, к своему стыду, вынужден был ее принимать. «Севито, я понимаю, что вам неприятно это слышать… наверное, вы предпочли бы провести вечер в подвижных играх на берегу моря… но ваша участь незавидна: жду вас в своем кабинете для дополнительных занятий». Полагать мою участь незавидной желали не все. Чучо взметнул конечности: «И меня, profesora,меня тоже, у меня чтото не клеится с мутациями в четырех метриках, пожалуйста!..» ProfesoraМария Санчес де Пельяранда, прекрасная и надменная, как небожитель, откинула с лица жесткую вороную прядь, чтобы выстрелить в жалкого притворщика сарказмом из обеих аквамариновых бойниц сразу: «Вы слишком глупы, Хесус Карпинтеро, чтобы скрыть свой ум…»
Пальмы шуршали тяжелой листвой, гдето за холмами пело свои древние песни эль Медитерранео – Средиземное море, дул прохладный ветерок. Жизнь продолжалась, несмотря на все неприятности.
Вечером должна была состояться тренировка, на которую меня давно уже не тянуло, как раньше. И у меня был повод, чтобы туда не явиться – злосчастная математика. Разумеется, многие с радостью поменялись бы со мной местами, чтобы провести часдругой в обществе Марии Санчес… Увы, я был равнодушен к ее холодной, почти нечеловеческой красоте. Мое сердце было отдано отталкивающей и притягательной одновременно великанше из Галактики… Поэтому углубленное освоение топограмм представлялось мне ничем не подслащенной пыткой, а кабинет математики – чемто вроде «железной девы», светлой, просторной и со всеми удобствами.
Однако же учитель Мария Санчес встретила меня на скамейке в Абрикосовой аллее. «Севито, мне очень стыдно, но я слишком занята сегодня, чтобы уделить вам достаточно внимания… впрочем, сеньорита Антония прекрасно разбирается в предмете и легко меня заменит. А вы, в свою очередь, поможете ей… в чем она попросит вас помочь». Мне ничего не оставалось, как промычать обычное «Угу». «Вот и прекрасно… Антония, подойдите, дитя мое».
И появилась Антония.
4. Самая красивая страшилка
Белая накидка до пят, просторная белая панама, темные очки на поллица. Гриффин, человекневидимка, женское издание. Диковатая новенькая с севера.
– И ничего смешного, – донесся изпод панамы ворчливый старческий голосок.
– Северин и не думал над тобой смеяться, nina, – проворковала Мария Санчес. – Он тоже приехал к нам издалека и был вынужден привыкать к нашему солнышку.
– Что, из такого же далека, что и я? – проскрипела Антония.
– Северин родился на Тайкуне, nina, – пояснила Мария Санчес.
– Тайкун… это слишком близко, почти Земля.
– Нет, дорогая, Тайкун – это самая далекая планета Федерации. Дальше – только исследовательские миссии.
– Так я же говорила вам…
– Северин, – строго сказала Мария Санчес. – Антония родилась и провела детство на планете… ммм..
– Мтавинамуарви… что тут сложного?
– Никогда не слышал, – буркнул я без особого дружелюбия.
– Конечно… никто не слышал…
Кажется, впервые я видел Марию Санчес растерянной. Ироничная небожительница не знала, как ей вести себя с этой брюзгливой старушонкой из самого дальнего далека.
Надо ли говорить, что и я не воспылал к своей новоявленной репетиторше горячей симпатией?
– Так я оставлю вас, – торопливо сказала Мария Санчес и едва ли не бегом устремилась в глубь аллеи.
И я остался наедине с этим привидением.
– Классные у тебя мовиды, – сказал я, чтобы хоть както завязать беседу.
– Это не видеал, – ответила она. – Вернее, конечно, видеал, но не в первую очередь. Это настоящие солнцезащитные очки. Здесь слишком яркое солнце. На Мтавинамуарви такого не было.
– Мтави… мурави… – проговорил я с вызовом. – Подумаешь! Если хочешь знать, я вообще эхайн.
– Не выдумывай. Эхайны на Земле не живут.
– Живут, и очень распрекрасно.
Изпод накидки выпросталась тонкая, бледная до голубизны рука и приопустила тёмные окуляры. Оттуда на меня укоризненно глянули огромные серые глаза.
– Ты обманываешь меня, – сказала Антония. – И тебе должно быть стыдно.
– Ни чуточки, – сказал я. – Мое настоящее имя – Нгаара Тирэнн Тиллантарн.
Я никому об этом еще не говорил. И, тем более, никому не показывал свой заветный медальон. Но других доказательств своей нечеловеческой природы у меня все равно не было.
Антония поднесла медальон к лицу, словно у нее было нехорошо со зрением.
– Это на эхойлане, – вдруг сказала она.
– Я знаю. А вот откуда ты…
– Я изучала историю Великого Разделения.
– И я тоже изучал.
– Но я изучала ее углубленно.
«Зачем?» – хотел было спросить я, но промолчал.
– Эхайнский медальон, – констатировала Антония, возвращая его мне. Пальцы ее были холодные и сухие. Как маленькие змейки. – Может быть. Это ничего не доказывает.
– А я ничего и не собираюсь никому доказывать, – сказал я. – Так мы будем говорить о математике?
Антония кивнула.
Я раскрыл свой видеал, и она снова заворчала, что такого запущенного и захватанного пальцами экрана никогда не видела. А потом заговорила своим скрипучим, пресекающимся голоском, и говорила два часа без остановки, прерываясь на то лишь, чтобы глотнуть апельсинового сока из фляжки. Что же до меня, то я нависал над нею, как самый глупый портовый кран, и не издавал ни звука.
Она разбиралась в полиметрической математике ничуть не хуже Чучо. Но, в отличие от него, могла объяснять, а не просто шипеть, шерудить конечностями и ругаться. Быть может, она разбиралась в предмете не хуже самой Марии Санчес. Половины ее слов я все равно не понимал, но коечто вдруг само собой, словно по волшебству, сделалось доступным и даже банальным. Это было удивительно.
При этом она не переставала ворчать, брюзжать и сетовать. И вздрагивать, когда над головой пролетала какаянибудь птица.
– Тебе сколько лет? – не удержался я.
– Сто! – фыркнула она.
Непроницаемые окуляры не помешали ей разглядеть, что я готов был купиться на этот невинный прикол.
– Наверное, ты и впрямь эхайн, – сказала она. – По отзывам, они все сильно тормозят по сравнению с людьми. Меня зачислили на ваш курс. Значит, мне столько же, сколько и всем вам. А семнадцать мне исполнится… – она вдруг начала загибать пальцызмейки, – … ну да, примерно в августе.
– Что ты делаешь? – спросил я ошеломленно.
– Ты натуральный эхайн, – хихикнула она. – Я еще не привыкла к вашему календарю. Приходится считать на пальцах. Сказано же: я прилетела с Мтавинамуарви. Наш год длится двести восемьдесят пять дней и состоит из десяти месяцев. Если ты немного напряжешь свою бедную эхайнскую фантазию, то сообразишь, что и день у нас должен иметь иную продолжительность, чем здесь. Очень длинный день… Я родилась в одиннадцатый день месяца уараурвил. – Антония закатала рукав своего балахона. На запястье левой руки у нее обнаружился широкий браслет, набранный из полупрозрачных камешков. Некоторые из них светились изнутри. – Вот мои часы. Они сделаны специально для меня, в единственном экземпляре. По ним я могу узнать время, день и месяц в моем мире.
Мама тоже редко говорила «планета», предпочитая употреблять слово «мир». «Планета, – объясняла она, – всего лишь небесное тело, что катится по своей эфирной колее вокруг светила в холоде и мраке. В лучшем случае – каменный шарик в атмосферной обертке, в худшем – капляпереросток сжиженного газа. Не больше и не меньше. А мир – это просторы, небеса, моряокеаны, если повезет – то и жизнь, и если уж повезет неописуемо, то жизнь под голубым небом, на берегу теплого моря, с пальмовой рощицей в отдалении…»
– И который там теперь час? – спросил я.