Обагренная Русь

— Ты и о себе тогда думал.

— Вестимо. А все ж таки?

Трудным представлялся посаднику этот разговор, но еще труднее получился он на самом деле. Накрепко его веревочка связала со Жданом, много образовалось узелков. А распутывать все по одному надо, не то другие распутают да и притянут заодно с боярином к ответу.

И еще Ждан такое сказал:

— А мужичонку со мною ты посылал, он и пронзил Словишу стрелой.

Нет, просто так не отвертеться Димитрию Якуновичу. Вот ведь беда-то какая. И хоть не хочется, а беседу со Жданом нужно вести степенную, по-пустому не гневить боярина.

— Зря ты хватаешь меня, Ждан, за горло, — проговорил он наконец. — Я ведь тебе не супротивник, и не моя это задумка, чтобы верных моих друзей призвать к ответу. Сам подумай, на кого же мне тогда опереться, ежели вас не будет рядом. А что до стерлядки, так ведь она разговору не помеха. Вот отведаем рыбки, да мед ку попьем, да вместе и подумаем, как дальше быть. Одно тебе скажу: на свою голову призвали мы Мстислава.

— Это нынче ты так заговорил, — усмехнулся Ждан, — а ране радовался. Кабы не Мстислав, так и не сидеть бы тебе в этом тереме, а изгнивать в узилище.

Двери открылись, и в повалушу вошли слуги с яствами. Расставили на скатерти миски и солила, кланяясь, удалились. За накрытым столом посадник почувствовал себя увереннее. Приятно ему было выступать в роли рачительного и хлебосольного хозяина. Да и любой, даже самый трудный, разговор обретал за угощеньем непринужденность и простоту.

И рыбка, и мясо, и приправы — все оказалось кстати. Увидев такое изобилье, бояре вдруг вспомнили, что с утра не побывало у них во рту ни маковой росинки. Ведь только тем они и заняты были, что толковали да перетолковы-вали о своем будущем. Не до еды было, не до питья.

И все бы хорошо, да вдруг Репих ни с того ни с сего сказал с набитым стерлядкой ртом:

— Все стерпится, покуда смерть, как мышь, голову не отъест.

Ждан так и бросил перед собой ложку:

— Будя, посадник. Угостил ты нас рыбкой — теперь мудрым словом угости.

— Да где ж у меня мудрые-то слова? — поперхнулся Димитрий Якунович. — За мудрым словом ступали бы ко владыке. Он с богом накоротке.

Глаза у Ждана налились кровью:

— Это к кому же ты нас посылаешь?

— Не беленись ты, Ждан, — сказал смущенно Димитрий Якунович. — Я ли не за вас? А коли пришли в гости, так почто ругать хозяина?

— Сыт я, Митя, — отодвинул от себя миску Ждан. И чару недопитую отставил, — Вижу я тебя насквозь: и по сей час не решил ты, чью держать сторону. Али не угадал?

— Все мы по одну сторону, боярин, — сказал Димитрий Якунович и тоже отставил чару, — Не о себе токмо, но и о Новгороде я пекусь.

— Новгород и без нас проживет, — отрезал Ждан, — а нам друг за друга держаться надо. Думаешь, ежели Всеволодова сторона верх возьмет, так про тебя и не вспомнят? Еще как вспомнят, еще и батюшкины грехи на тебя повесят — вот тогда и закрутишься, вот тогда снова к нам прибежишь. А мы тебе — кукиш. На-кося, выкуси!..

Димитрий Якунович отшатнулся от него и прикрыл лицо локтем.

— Что, испугался? — злорадно сказал боярин. — Слова не проняли, так иначе тебя проймем.

Встав, он возвысился над притихшим посадником:

— Не нас одних искупают в Волхове, мы и тебя с собою возьмем. И мужичка твово сыщем — пущай всем расскажет, как ты его подстрекал на гнусное душегубство.

Димитрий Якунович засмеялся тихо, потом громче, потом и вовсе захохотал. Бояре смотрели на него с удивлением.

— Во второй раз вспоминаешь ты мужичка, Ждан, — сказал он, стараясь подавить смех, — а его и нет, да и не было вовсе...

— Это как же так не было, ежели был? — покачал Ждан головой. — Сам же я его к тебе и отсылал.

— Отсылать-то отсылал, а по дороге оплошка вышла: сгинул где-то мужичок, до Новгорода не добрел.

Ждан и Репих слушали его оторопело.

— А то, что посох посадника ты мне сунул, — продолжал, все больше вдохновляясь, Димитрий Якунович, — то ведь не меня жалеючи, а из собственной выгоды. Мне же выгоды знаться с вами нет. Вы кашу заварили, вы и расхлебывайте.

«Вот и слава богу, — подумал он, — вот и все само по себе решилось: со Мстиславом я, а ентим потакать — только самому лезть в петлю по доброй воле».

— Вот как ты повернул-то, Митя, — прошипел, приходя в себя, боярин Ждан.

— Да тебя за это!.. — выскочил из-за стола Репих, но Ждан перехватил его поднятую для удара руку:

— Не трожь его, и так на нас много грехов повисло, — и, повернувшись к посаднику, по-потешному поклонился ему в пояс. — Щедро, ох как щедро отбла-годарствовал ты, Димитрий Якунович! Исполать тебе.

— Ступайте с богом, коли весь разговор, — отмахнулся посадник.

Стараясь не унизиться, держа спины прямо, бояре вышли. Димитрий Якунович перекрестился на образа, облегченно опустился на лавку, прижался затылком к срубу.

От посадника Репих со Жданом метнулись к Митрофану:

— Заступись, владыко!

Митрофан допустил бояр к руке, сам сел на свое место, Ждана с Репихом усадил и лишь после этого спросил с участием:

— Кто обидел вас, бояре?

— Одним словом и не выскажешь, отче, какая постигла нас беда. Так ты уж не торопи и выслушай нас со вниманием, — сказал Ждан.

— Я — владыко и ваш духовный пастырь. Ничего не таите, бояре, сказывайте по порядку.

«Ишь, как надулся, — с неприязнью подумал о нем Ждан, — а ведь давно ли сам страшился переступить порог своих палат». Но теперь только в нем видел он свое спасение. И вел себя почтительно и покорно — не то что в тереме у Димитрия Якуновича.

— Много за нами грехов, отче, — начал он. — И против Святослава мы замышляли, и тебя не чтили в твоем высоком сане. Бес нас попутал, но вот одумались мы и пришли к тебе с покаянием.

— Покаяние всем нам во спасение, — прервал его владыка. — Хоть и поздно, но и то хорошо, что вы одумались.

Надежду подал им Митрофан, и глаза Ждана засветились радостью.

— Мудр и незлобив ты, отче, — заговорил он быстро. — И то, что прогневался ты на нас — всё справедливо. Но простишь ли грешных?

— Христос прощал и нам повелел, — кивнул Митрофан. — Говори дале.

— Помирился Мстислав со Всеволодом...

— Слава тебе, господи, — осенил себя крестом владыка. И бояре, глядя на него, тоже перекрестились.

— Худой мир лучше доброй ссоры, — сказал Митрофан.

— Мир-то и впрямь худой, — подхватил Ждан и оглянулся на Репиха.

— Худой, отче, и впрямь худой, — вторил боярин.

— Да чем же худ-то мир?

— А тем худ, отче, что откупился Мстислав от Всеволодовых сыновей нашими головами, — сказал Ждан.

— Не то говоришь ты. Зрю я: головы ваши на своих местах.

— Покуда на своих местах, а вот что дале будет? Обвинил нас Константин, будто мы всей смуты зачинщики...

— А разве нет? — сказал владыка. — Ты же сам, боярин, только что винился, и в грехах своих каялся, и при том говорил: мы-де на Святослава и на тебя замышляли. А ежели вы не зачинщики, то почто каяться ко мне пришли?

Как с утра не задастся день, так и до вечера все идет кувырком. Начал Ждан во здравие, а кончил за упокой. От такого крутого поворота беседы оба боярина смутились и потупили взоры.

— Гляжу я на вас, — сказал Митрофан, — и думаю, что не прощения за грехи свои пришли вы ко мне просить, а искать защиты от возмездия. И ежели нынче я вас прощу и огражу от Мстиславова гнева, то завтра вы опять же приметесь за старое, а мне от вас пощады не ждать.

— Что ты, отче! — в отчаянии вскричал Ждан. — Разве мы похожи на шатучих татей?

— Хуже, — сказал Митрофан, ударяя посохом по полу, — хуже вы шатучих татей, ибо из собственной выгоды готовы предать свою отчину. И убийство Словиши — ваших рук дело. Так кто же вы есть?

И тут Ждан решился.

— Не мы убивали Словишу, — сказал боярин. — И даже зная, мог бы я промолчать. Но коли винишь нас в несодеянном, то всю правду выскажу я тебе, владыко, а ты поступай, как знаешь. Словишу Митька прикончил, и то не своими руками, а подговорил на гнусное дело своего раба.