Время, чтобы вспомнить все

Они должны были покинуть Гиббсвилль через два дня после окончания учебного года в «Кантри Дей», а отплыть еще на два дня позже. Вечером в день окончания учебного года Джо сломал правую ногу.

Эдит и Джоби, упаковав свой багаж, рано легли спать, а Энн была на прощальной вечеринке у Лобэков. Артур и Роз решили не устраивать вечеринку в честь Джо и Эдит в последнюю минуту, а устроили ее накануне окончания учебного года («Хорошо бы устроить ее заранее, чтобы они не садились на корабль в полном изнеможении»). Чемоданы были отправлены в Нью-Йорк, и Мариан даже успела надеть чехлы на мебель в гостиной. Дом они еще не покинули, но уже как бы в нем и не жили, и Джо заканчивал последние, в основном бумажные, дела. И хотя Эдит уже легла спать, Джо два раза поднимался в спальню задать ей кое-какие вопросы. Поднявшись к ней в третий раз, он застал ее крепко спящей, осторожно закрыл дверь и тихонько подошел к лестнице.

Впоследствии Джо пытался вспомнить, что же в точности произошло: то ли его тапочки зацепились за ковер, то ли сделал на повороте лишний шаг. Как бы то ни было, он полетел с самого верха крутой лестницы, пересчитав все шестнадцать ступеней.

Он скатился на первый этаж и, потеряв сознание, остался лежать на полу. Его падение не услышали ни жена, ни сын, ни один из трех слуг. Позднее он подсчитал, сколько времени пролежал на полу: примерно с десяти минут двенадцатого до половины первого, когда вернулась Энн.

Энн, быстро оправившись от первоначального испуга, определила, что отец жив. Она позвала мать, но та не откликнулась, и Энн побежала наверх и разбудила ее. Вместе они спустились вниз и заметили то, чего Энн прежде не заметила: кровь на одной из его штанин. Эдит позвонила Биллу Инглишу, и, как выразилась Энн, он добирался до них бесконечно долго. Доктор Инглиш объявил, что у Джо открытый перелом ноги и сотрясение мозга. Он вызвал «скорую помощь», но никому не пришло в голову разбудить Джоби.

Энн в выходном платье поехала в больницу вместе с матерью и доктором Инглишем, который вел машину чрезвычайно медленно и аккуратно. Эдит и Энн сидели в комнате управляющего больницей и битый час ждали известий от доктора Инглиша.

— Мы обнаружили серьезный перелом ноги, и, судя по сотрясению мозга, он летел по лестнице кувырком. Нам повезло, очень повезло, что он не сломал себе шею. При такого рода падениях это случается довольно часто. Я не буду преуменьшать серьезность его положения. Он сильно пострадал. И все же он жив и сейчас спит. Наибольшая опасность в данную минуту исходит от сотрясения мозга и, разумеется, шока. Я договорился об отдельной комнате для вас, Эдит, и для Энн, если вы захотите остаться на ночь. Она неподалеку от палаты Джо. Я знаю, что вам скорее всего будет не до сна, но палатная медсестра даст вам ночные рубашки. Это простые больничные рубашки, но постарайтесь все же уснуть, чтобы не чувствовать себя завтра изможденными.

— Он пришел в сознание?

— Не совсем, Эдит, и он придет в сознание лишь через несколько часов, а когда именно, я не знаю. Это зависит от нескольких факторов. Мы не знаем, сколько времени он пролежал на полу, и мы не знаем, что все-таки случилось, верно? Вы можете выпить по чашке кофе или чаю, но я думаю, что вам лучше выпить бульона. У меня тут тоже есть комната; я останусь здесь на ночь и прослежу, чтобы вам сообщили о любом изменении в ту или иную сторону. Я не хочу пугать вас, но наш дорогой Джо чудом остался жив, и, честно говоря, не могу уверить вас, что опасность миновала. А Джо для меня, как вы знаете, не только пациент.

— Спасибо, Билли, мы это знаем, — сказала Эдит. — Я немного поспала, и сейчас уже не сонная, но, думаю, мы последуем вашему совету.

— Мама, я совсем не хочу спать, — сказала Энн.

— Но давай сделаем то, что советует доктор Инглиш. Мы должны подумать о завтрашнем дне: если мы не выспимся, какие из нас завтра помощники? Билли, вы нас проводите в нашу комнату?

— Идемте со мной, — сказал доктор Инглиш. — Энн, твоя мать права: завтра тебе понадобятся силы.

— Я это понимаю, доктор Инглиш. Но я знаю, что не усну.

— Ну хотя бы попробуй, — ответил доктор. — Я могу дать тебе снотворную таблетку…

— Нет, не надо. И не кладите ничего в мой бульон, — сказала Энн.

— Такое мне и в голову не приходило, — отозвался доктор.

— Энн, извинись, пожалуйста, за свою грубость.

— Простите меня, доктор Инглиш, я не хотела вас обидеть, — сказала Энн.

— Мы все сейчас напряжены и расстроены, — сказал доктор.

Однако ни Эдит, ни Энн поспать почти не удалось. Но спать им мешали не только тревоги о Джо. Каждая из них остро чувствовала присутствие другой — прошло много лет с тех пор, как они последний раз спали в одной комнате. На самом деле прошло много лет с тех пор, как они были по-настоящему близки. Эдит гордилась тем, что у ее дочери прекрасная фигура, а Энн было приятно, что ее мать в отличие от многих других женщин с годами не располнела. Но все годы, пока Энн росла и взрослела, Эдит проповедовала скромность, и теперь ни мать, ни дочь не готовы были к тому, что им предстояло раздеваться в одной и той же комнате, и ни одна из них не была готова к сопутствующей этому интимности. Они не обнажились друг перед другом целиком и полностью — они переоделись в ванной комнате, — но, переодевшись в ночные, из тонкой материи, рубашки, мгновенно заметили друг у друга просвечивающие сквозь рубашку грудь и волосы на лобке. Эта интимность породила в них обеих неловкость, и поскольку ни одна из них не хотела обсуждать то, что их тревожило, они пожелали друг другу спокойной ночи и теперь лежали без сна, то и дело поворачиваясь с боку на бок и прислушиваясь к дыханию друг друга.

Уже не один год подряд каждая жила сама по себе. Например, разъяснения о пугающих таинствах менструации Энн получила не от матери, а от учительницы из школы мисс Холтон, и у Эдит, упустившей эту возможность сближения, больше не подворачивалось возможности сблизиться со своей повзрослевшей и продолжавшей взрослеть дочерью. Да она, пожалуй, подобных возможностей и не искала. И таким образом, Энн стала независимой от матери, однако места ее матери не заняла ни одна другая женщина, и потому Энн очутилась один на один с целым миром сексуальных отношений, оснащенная лишь тем, что она сама об этом знала, и тем, о чем догадывалась. В тот вечер, до того как она нашла отца лежащим у подножия лестницы, она ласкала одного мальчика, а он ласкал ее, и это настолько ее возбудило, что она в своем воображении очутилась в миллионе миль от откровенности со своей матерью. Энн находилась в той стадии, когда то, что она для себя открывала, и то, что она испытывала, казалось ей уникальным, хотя при этом она отлично представляла себе, с помощью какого именно акта родители произвели ее на свет. Об этом акте Энн редко задумывалась, но когда все же задумывалась, то представляла, как отец в полной темноте приходит к матери, но не испытывает при этом ни видимых, ни ощутимых радостей, тех радостей, которые испытала она сама, а потом завершает все финальным объятием — которого она еще не испытала, — так, как это делают все женатые люди. Ей до сих пор не удавалось — или она себе не позволяла — воображать своего отца предающимся любовным утехам. Ей легче было представить свою мать, предающуюся любви с каким-то неизвестным мужчиной, похожим на отца, но все же не с отцом. Энн не трудно было вообразить мать в постели почти с любым мужчиной, хотя она и не верила, что такое возможно. И если не считать того, что для отца это было бы ударом, Энн не сильно бы удивило, что ее мать для собственного удовольствия занимается любовью с каким-то другим мужчиной. В представлении Энн женское тело было предназначено для двух взаимосвязанных целей: получения удовольствия и рождения детей, — а ее мать ничем не отличалась от остальных женщин. Однако, как жена ее отца, она обязана была соблюдать ему абсолютную верность, и у Энн не было никаких причин считать, что мать обманула его доверие. Энн знала, что, когда выйдет замуж, своему мужу изменять не будет.