Страница 68 из 126
«Когда жалела я Бориса…»
Борису Мессереру
Когда жалела я Бориса,а он меня в больницу вёз,стихотворение «Больница»в глазах стояло вместо слёз.И думалось: уж коль поэтамы сами отпустили в смертьи как-то вытерпели это, —всё остальное можно снесть.И от минуты многотруднойкак бы рассудок ни устал, —ему одной достанет чу́днойстроки про перстень и футляр.Так ею любовалась память,как будто это мой алмаз,готовый в черный бархат прянуть,с меня востребуют сейчас.Не тут-то было! Лишь от улицменя отъединил забор,жизнь удивленная очнулась,воззрилась на больничный двор.Двор ей понравился. Не меньшеей нравились кровать, и суп,столь вкусный, и больных насмешкинад тем, как бледен он и скуп.Опробовав свою сохранность,жизнь стала складывать словао том, что во дворе – о радость! —два возлежат чугунных льва.Львы одичавшие – привыкли,что кто-то к ним щекою льнёт.Податливые их загривкиклялись в ответном чувстве львов.За все черты, чуть-чуть иные,чем принято, за не вполнеразумный вид – врачи, больные —все были ласковы ко мне.Профессор, коей все боялись,войдет со свитой, скажет: «Ну-с,как ваши львы?» – и все смеялись,что я боюсь и не смеюсь.Все люди мне казались правы,я вникла в судьбы, в имена,и стук ужасной их забавыв саду – не раздражал меня.Я видела упадок плотии грубо поврежденный дух,но помышляла о субботе,когда родные к ним придут.Пакеты с вредоносно-сильнойедой, объятья на скамье —весь этот праздник некрасивыйбыл близок и понятен мне.Как будто ничего вселеннойне обещала, не должна —в алмазик бытия бесценныйвцепилась жадная душа.Всё ярче над небесным краемдвух зорь единый пламень рос.– Неужто всё еще играетсо львами? – слышался вопрос.Как напоследок жизнь играла,смотрел суровый окуляр.Но это не опровергалостроки про перстень и футляр.Июнь 1984Ленинград«Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла…»
Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла.Я дверью ошиблась. Я шла не сюда, не за этим.Хоть эта ошибка была велика и важна,никчемности лишней за дверью никто не заметил.Для бездны не внове, что вхожи в нее пустяки:без них был бы мелок ее умозрительный омут.Но бездн охранитель мне вход возбраняет в стихи:снедают меня и никак написаться не могут.Но смилуйся! Знаю: там воля свершалась Твоя.А я заблудилась в сплошной белизне коридора.Тому человеку послала я пульс бытия,отвергнутый им как помеха докучного вздора.Он словно очнулся от жизни, случившейся с нимдля скромных невзгод, для страданий привычно-родимых.Ему в этот миг был объявлен пронзительный смыслнедавних бессмыслиц – о, сколь драгоценных, сколь дивных!Зеницу предсмертья спасали и длили врачи,насильную жизнь в безучастное тело вонзая.В обмен на сознание – знанье вступало в зрачки.Я видела знанье, его содержанья не зная.Какая-то дача, дремотный гамак, и трава,и голос влюбленный: «Сыночек, вот это – ромашка»,и далее – свет. Но мутилась моя головаот вида цветка и от мощи его аромата.Чужое мгновенье себе я взяла и снесла.Кто жив – тот не опытен. Тёмен мой взор виноватый.Увидевший то, что до времени видеть нельзя,страшись и молчи, о, хотя бы молчи, соглядатай.Июнь 1984Ленинград«Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…»
Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть.Это только снаружи больница скушна, непреклонна.А внутри – очень много событий, занятий и чувств.И больные гуляют, держась за перила балкона.Одиночество боли и общее шарканье ногвынуждают людей к (вдруг слово забыла) контакту.Лишь покойник внизу оставался совсем одинок:санитар побежал за напарником, бросив каталку.Столь один – он, пожалуй, еще никогда не бывал.Сочиняй, починяй – все сбиваемся в робкую стаю.Даже хладный подвал, где он в этой ночи ночевал,кое-как опекаем: я доброго сторожа знаю.Но зато, может быть, никогда он так не был любим.Все, кто был на балконе, его озирали не вчуже.Соучастье любви на мгновенье сгустилось над ним.Это ластились к тайне живых боязливые души.Все свидетели скрытным себя осенили крестом.За оградой – не знаю, а здесь нездоровый упадокатеизма заметен. Всем хочется над потолкомвдруг увидеть утешный и здравоопрятный порядок.Две не равных вершины вздымали покров простыни.Вдосталь, мил-человек, ты небось походил по Расее.Натрудила она две воздетые к небу ступни.Что же делать, прощай. Не твое это, брат, воскресенье.Впрочем, кто тебя знает. Вдруг матушка в церковь вела:«Дево, радуйся!» Я – не умею припомнить акафист.Санитары пришли. Да и сам ты не жил без вина.Где душе твоей быть? Пусть побудет со мною покамест.Июнь 1984Ленинград