Страница 51 из 126
Препирательства и примирения
Вниз, к Оке, упадая сквозь лес,первоцвет упасая от следа.Этот, в дрожь повергающий, блескмной воспет и добыт из-под снега.– Я вернулась, Ока! – Ну, так что ж, —отвечало Оки выраженье. —Этот блеск, повергающий в дрожь,не твое, а мое достиженье.– Но не я ли сподвижник твоихльда недвижного и ледохода?– Ты не ведаешь, что говоришь.Ты жива и еще не природа.– Я всю зиму хранила тебя,словно берег твой третий и тайный.– Я не знаю тебя. Я текласамовластно, прохожий случайный.– Я лишь третьего дня над Куройбез твоих тосковала излучин.– Кто теплынью отчизны второйобольщен – пусть уходит, он скучен.Зачерпнула воды, напиласьне любезной и скаредной влаги.Разделяли Оки неприязньраболепные лес и овраги.Чтоб простили меня – сколько летмне осталось? Кукушка умолкла.О, как мало, овраги и лес!Как печально, как ярко, как мокро!Всё, что я воспевала зимой,лишь весну ныне любит, весну лишь.Благоденствуй, воспетое мной!Ты воспомнишь меня и возлюбишь.Возымевшей в бессонном зрачкезаводь мглы, где выводится слово,без меня будет мало Океуслаждать полусон рыболова.– Оглянись! – донеслось. – Оглянись!Там ручей упирался в запруду.Я подумала: цвет медуницне забыть описать. Не забуду.Пред лицом моим солнце зашло.Справа – Серпухов, слева – Алексин.– Оглянись! – донеслось. – Ни за что. —Трижды розово небо над лесом.Слив двоюродно-близких цветов:от лилового неотделимыфиолетовость детских стиховна полях с отпечатком малины.Такова ж медуница для глаз,только синее – гуще и ниже.Чей-то голос, в который уж раз:– Оглянись! – умолял. – Оглянись же!Оглянулась. Закрыла глаза.Этот блеск, повергающий в ужасобожанья, я знаю, Ока.Как ты любишь меня, как ревнуешь!– О, прости! – я просила Оку.Я опять поднималась на сцену.Поклонюсь – и писать не могу,поглядеть на бумагу не смею.Неопрятен и славен уделведать хладом, внушаемым залу.Голос мой обольщает людей.Это грех или долг – я не знаю.Это страх так отважно поёт,обманув стадион бледнолицый.Горла алого рваный проёмбыл ли издали схож с медуницей?Я лишь здесь совершенно не лгу.Хоть за это пошли мне прощенья.Здесь впервые мой след на снегуя увидела без отвращенья.«Это кто-то хороший стоял», —я подумала и засмеялась.Я-то знала, как путник устал,как ему этой ночью писалось.Я жалею февраль мой и март.Сердце как-то задумчиво бьется.Куковал многократный обман:время есть! всё еще обойдется!Что сулят мне меж мной и Окойпрепирательства и примиренья —от строки я узнаю другой,не из этого стихотворенья.16, 18–19 мая 1981ТарусаЧеремуха
Когда влюбленный ум был мартом очарован,сказала: досижу, чтоб ночи отслужить,до утренней зари, и дольше – до черемух,подумав: досижу, коль Бог пошлет дожить.Сказала – от любви к немыслимости срока,нюх в имени цветка не узнавал цветка.При мартовской луне чернела одиноко —как вехи сквозь метель – простертая строка.Стих обещал, а Бог позволил – до черемухдожить и досидеть: перед лицом моимсияет бледный куст, так уязвим и робок,как будто не любим, а мучим и гоним.Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем.Он не повинен в том, что мной предрешено.Так бедное дитя отцовским обещаньемпомолвлено уже, еще не рождено.Покуда, тяжко пав на южные ограды,вакхически цвела и нежилась сирень,Арагву променять на мрачные оврагия в этот раз рвалась: о, только бы скорей!Избранница стиха, соперница Тифлиса,сейчас из лепестков, а некогда из букв!О, только бы застать в кулисах бенефисапред выходом на свет ее младой испуг.Нет, здесь еще свежо, еще не могут вётлыпотупленных ветвей изъять из полых вод.Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветет ли?Сказали: не цветет, но расцветет вот-вот.Не упустить ее пред-первое движенье —туда, где спуск к Оке становится полог.Она не расцвела! – ее предположеньенаутро расцвести я забрала в полон.Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.Слабеют узелки стесненных лепестков —и маленького рта желает знать зевота:где свеже-влажный корм, который им иском.Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.Цветок, как нагота разбуженного глаза,не может разглядеть: зачем не дали спать.Стих, мученик любви, прими ее немилость!Что раболепство ей твоих-моих чернил!О, эта не из тех, чья верная взаимностьобъятья отворит и скуку причинит.Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.Но в чём далекий смысл той мартовской строки?Что с бедной головой? Что с головой моею?В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.Там, где рабочий пульс под выпуклое темягнал надобную кровь и управлялся сам,там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,беспамятный овраг и обморочный сад.До утренней зари… не помню… до чего-то,к чему не перенесть влеченья и тоски,чей паутинный клей… чья липкая дремотависит между висков, где вязнут мотыльки…Забытая строка во времени повисла.Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.Всегда мне скушен был выискиватель смысла,и угодить ему я не могу: я сплю.17 мая 1981Таруса