Страница 67 из 79
— Лизанька, отбрось свои мрачные мысли. Зачем ты их внушаешь себе.
— Я же знаю, что умру, — просто сказала она, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о чём-то несущественном и незначительном для них обоих.
В один из дней на постоялом дворе возник шум. Радищев вышел, чтобы узнать, в чём дело. Незнакомый мужчина в накинутой на плечи енотовой шубе и в треуголке с возмущением говорил Носкову, что ему не дают лошадей, что он опаздывает в Иркутск, что смотритель ямской станции — непробудный пьяница и мот. Он опрашивал, не даст ли ему хозяин постоялого двора своих лошадей?
Носков отказался дать лошадей, объясняя, что на смотрителя надо как следует прикрикнуть, припугнуть его, и подстава обязательно будет. И, чтобы отвязаться от просителя, посоветовал ему обратиться к постояльцу Радищеву — важному чиновнику, возвращающемуся в Россию. Носков, приметивший, что Радищева успели посетить комендант Зеленов, винный пристав из Туруханска, какой-то проезжий сержант, ссыльный поляк и местные купцы, в самом деле возомнил, что тот может оказать помощь и заставить смотрителя дать требуемых лошадей.
При упоминании имени Радищева мужчина в енотовой шубе встрепенулся и оживлённо переспросил:
— Радищев?
Носков утвердительно кивнул головой и, заметив Радищева, появившегося на крыльце, указал рукой.
— На помине лёгок, вон на крыльце стоит…
Мужчина в енотовой шубе направился к крыльцу.
— Господин Радищев, — вскинув руку к треуголке, произнёс тот, — честь имею представиться поручик Ловцов…
— Штурман, плававший на «Екатерине» в Японию? — в свою очередь спросил Александр Николаевич.
— Так точно! — отчеканил Ловцов.
— Рад, безгранично рад встрече и нашему знакомству, — тепло произнёс Радищев, сходя с крыльца.
Поручик Ловцов лёгким движением устремился ему навстречу и крепко пожал протянутую руку Радищева.
— Премного наслышан о вас от покойных Эрика Лаксмана и Григория Шелехова, — сказал он с гордостью.
— Пройдёмте ко мне, — пригласил Александр Николаевич. — Возвращаюсь в родные места… Помилован… Тяжелая болезнь жены на некоторое время задержала меня в Таре…
Григорий Ловцов с сочувствием выслушал Радищева. Войдя в комнату, он скинул шубу и, повесив её на олений рог, остался в темносинем морском мундире. Высокий, обшитый галунами воротник подпирал его гладко выбритый подбородок. Чёрные усики, в разлёт придавали мужественному лицу штурмана гальота «Екатерина» особую красоту. Глаза, живые и выразительные, поблёскивали, как чёрная смородина, обмытая утренней росой.
Поручик Ловцов с первой минуты расположил к себе Александра Николаевича. Открытый и простой, он завязал с Радищевым самый непринуждённый разговор, как его давний знакомый.
Сначала Александр Николаевич выслушал Ловцова о поездке его в Москву, потом о лошадях и смотрителе, а затем заметил:
— А я ведь не знаю подробностей вашего путешествия в Японию, расскажите о нём…
Александр Николаевич глубоко интересовался этой экспедицией, затеянной Шелеховым и Лаксманом.
— Я не доволен ею, господин Радищев, — начал штурман «Екатерины». — Экспедиция наша не оправдала надежды. В сей далёкой и незнакомой стране нас встретили недоверчиво, проявили к нам восточное вероломство и коварство…
Александр Николаевич внимательно слушал Григория Ловцова, участника первой дипломатической экспедиции русских в Японию, и думал о смелости и важности начатого Шелеховым и Лаксманом предприятия.
— Мы почти не добились ничего, — продолжал Ловцов, — задуманные планы экспедиции сорвались. Но первый шаг к добрососедству сделан нами, и сия честь останется за русскими…
Поручик, припомнив подробности встреч с японцами, рассмеялся.
— Нас замучили всевозможными процедурами, а под конец приторным гостеприимством и, вместо того, чтобы завязать с нами торговые отношения, нам вручили императорские подарки — сабли, фаянсовые чашки, прочие безделушки и письмо, — Ловцов тряхнул головой, — письмо, разрешающее приход нашему кораблю в Нагасаки, ежели мы пожелаем впредь продолжать с ними переговоры… Каковы канальи, а?
Ловцов вздохнул.
— Когда мы поняли, что всякие наши попытки завязать добрососедство с японцами не удались, отчалили от берегов сей неблагодарной страны.
Улыбка скользнула по лицу поручика.
— Я на прощанье, чтобы японцы знали наших, приказал отсалютовать из всех орудий. Грохот потряс городок, японские воины, провожавшие нас и храбро бряцавшие оружием, в страхе разбежались, кто куда. Распустив паруса, мы стали уходить в море. Вдруг я заметил, что к нам направился японский парусник. Гальот наш убавит ход. Когда парусник настиг нас, японский чиновник спросил:
«Для чего русские стреляли из пушек»?
Переводчик перевёл мои слова чиновнику:
«В культурных государствах сей салют означает знак почтения».
«Наш начальник просил передать, что ему не понравился такой знак», — сказал японский чиновник.
Возмущённый, я попросил переводчика сказать, что сей знак ещё связан с уважением русских страной, в которую они приходят с добрым намерением…
Григорий Ловцов смолк, а потом добавил:
— Не удалось завязать дружбы в первый раз, завяжем при второй встрече. Неправда, поймут пользу добрососедства с русскими…
Александру Николаевичу понравились эти исполненные глубокого смысла слова поручика.
— Верно, очень верно, — только и мог он произнести. Штурман «Екатерины» вдруг встал и заторопился.
— Прошу прощения, господин Радищев, спешу… Пойду устраивать баталию смотрителю из-за лошадей…
Он так же крепко пожал на прощанье руку Александра Николаевича и, накинув на плечи енотовую шубу, вскинул руку к треуголке.
— Честь имею кланяться! — и вышел.
Болезнь Елизаветы Васильевны не стихала и не возрастала, словно две противоположных силы, боровшиеся в организме, уравновесились, чтобы успокоить Рубановскую и Радищева, вселить в них надежду на близкое её выздоровление. И оба они обманулись в состоянии её здоровья, решили продолжать путь до Тобольска, чтобы там, под наблюдением опытных врачей, добиться окончательного выздоровления Елизаветы Васильевны.
В Тобольск, немедля, был послан Ферапонт Лычков, чтобы приготовить там комнату, отвезти письма. Оба они верили в лучшее и благополучный исход. Но надежда — подруга, утешающая человека, на этот раз принесла Радищеву неизбывное горе.
Глава седьмая
ЕЩЁ ОДНО ИСПЫТАНИЕ
«Когда я испытывал мучительную боль от горя и надежда собиралась покинуть меня, тогда душа приобретала крепость и спокойствие снова воцарялось в мыслях».
От Тары ехали без остановок. Радищев поторапливал ямщиков, и взмыленные, покрывшиеся куржаком лошади тяжело тянули крытые возки по засугробленной дороге. Был уже на исходе март. В последние дни месяца неожиданно повалил густой снег, засыпая землю мягкими и большими хлопьями, как в начале сибирской зимы.
Четвёртые сутки перекладные лошади, рассекая грудью белую пелену, почти шагом брели по глубокому снегу. Езда казалась изнурительно тяжёлой и бесконечной в царстве безмолвных лесов, бездорожья и мутного дня.
На последнем почтовом полустанке Радищев попытался уговорить ямщиков ехать в ночь, пообещав им на чай.
— Барин, коренников загоним, горячие… — упорствовал старший ямщик, низкорослый мужик — мрачный и угрюмый на вид, заросший щетинистой бородой.
Александр Николаевич объяснял ему, что больной Елизавете Васильевне вновь стало хуже, он опасается за её жизнь.
— По-человечески прошу, Сидор Иванович…